09.08.2023
Третий эпизод в серии историй о том, почему Россия – колониальная страна, которую важно деколонизировать. Интервью с Ириной Анюшевой.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, о себе.
ИРИНА: Я родилась и выросла в Элисте, Республике Калмыкия. Закончила там школу, потом поступила в университет и переехала в Москву. Когда началась пандемия, я снова стала жить в Элисте, работала удаленно. До начала войны была там. Я — калмычка, родилась у калмыцких родителей, в детстве воспитывалась бабушкой и дедушкой. У меня нет и не было проблем с самоидентификацией. Я всегда думала, что я калмычка. Даже когда уехала в Москву, понимала, что я не русская. Поэтому идентичность я не теряла, с самого детства как была калмычкой, так и осталась.
МАРИЙКА: Расскажи про жизнь в Элисте: о языке, о свободе самовыражения своей калмыцкой идентичности?
ИРИНА: В Калмыкии есть по сути один большой город — это Элиста. Вообще в республике есть разные районы, в каких-то говорят по-калмыцки, их на самом деле мало. Есть районы, где калмыки составляют меньшинство. Дочка одноклассника моего папы сдавала экзамен по калмыцкому языку, так она выучила одно стихотворение на все билеты. Те, кто принимали экзамен, не понимали калмыцкий, поэтому неважно было, что она расскажет. Это как раз было в районе, где калмыки в меньшинстве.
Если просто пройтись по Элисте, то, скорее всего, калмыцкую речь не услышишь. Кто-то может употреблять калмыцкие слова, но чтобы кто-то полностью говорил на калмыцком — это очень редко. Большинство говорит на русском.
В Калмыкии большая часть населения — это калмыки, так что калмыцкая идентичность — дефолтная. Она включает в себя самосознание, хоть мы и потеряли язык. Когда началась война, стало понятно, что наша идентичность сильно потерялась, слилась с российской пропагандой. Некоторые люди не видят проблемы в том, чтобы считать себя калмыками, но при этом сливаться с великой россией.
Лет 10-15 назад стало популярным молодежное движение «Иткл». Его участники делали флешмобы калмыцких танцев на улице, ездили с калмыцкими артистами по поселкам, давали концерты. С того времени я чувствую возрождение калмыцкости. Где-то в 2016 году лидер «Иткл» уехал из России, потому что к нему были претензии у государственных органов.
Мужчины начали носить калмыцкую шапку с красной кисточкой, атрибут национального костюма. Буддизм, который является дефолтной религией в Калмыкии, тоже, мне кажется, становится более популярным.
Буддизм — непростая религия, его нужно изучать, просто верить недостаточно. Это больше философия, наука. Естественно, в Советском Союзе нельзя было иметь религию, а после его распада началось возрождение буддизма. За 70 лет, пока нельзя было практиковать буддизм, мы утратили преемственность: дети не видели, как их родители практикуют буддизм, эта естественная цепочка была нарушена.
В начале 90-х у нас не было образованных монахов, потому что нельзя было учиться в буддистском университете. Поэтому Шаджин-лама (титул главы «Объединение буддистов Калмыкии», религиозная буддийская организация, действующая на территории республики Калмыкия) — гражданин Америки, потомок калмыцких эмигрантов. Он родился в США, и это был единственный монах, получивший буддистское образование к моменту, когда нужно было возрождать буддизм в Калмыкии. Сейчас Шаджин-лама признан иноагентом.
Наверное, это главные черты калмыцкости: религия, самосознание и, фактически, отсутствие языка. Но разговоры о том, что нужно знать свой язык и развивать его — всегда идут. Есть курсы калмыцкого языка, есть видеоуроки, но так как в школе калмыцкий уже необязательный предмет — всего этого ничтожно мало. Изучение языка проводится только на энтузиазме и без институциональной поддержки.
МАРИЙКА: Дома вы говорите на русском языке? Детский садик, школа — это все тоже на русском?
ИРИНА: В основном, да. Мои бабушка и дедушка говорили между собой на калмыцком языке, оттуда я узнавала калмыцкую речь. Они брали меня на свои «тусовки» к друзьям, ходили друг к другу в гости, играли в лото, и они там тоже разговаривали на калмыцком. Оттуда я ухватила кусок калмыцкой среды.
Потом я ходила в школе в национальный класс, там все предметы были на русском языке, но на продленках было много калмыцкого фольклора. Есть еще Калмыцкая национальная гимназия, там обучение не полностью на калмыцком, но с уклоном. Кажется, сейчас все программы унифицированы, но когда я шла в первый класс, в 2000 году, тогда еще была возможность делать нестандартные школы.
Еще проблема, что все эти программы по изучению калмыцкого — очень старые, и они для тех, кто учит калмыцкий не с нуля, а знают его на разговорном уровне. Ну и плюс на калмыцком в принципе мало литературы, в основном доступна литература на калмыцком языке, написанная в советское время. Обидно, что если я хочу учить калмыцкий язык, мне надо читать старые коммунистические тексты. Новых практически нет.
МАРИЙКА: Как семья повлияла на твою калмыцкую идентичность? Ты упомянула обучение с калмыцким уклоном, это специально было или так получилось?
ИРИНА: Мои родители точно себя осознают калмыками. Моя мама плохо владеет языком, в детстве она учила меня словам, которые знала сама. То есть хоть мама знала мало, она пыталась все равно научить меня тому, что знала.
Мои бабушка и дедушка знали калмыцкий и могли свободно говорить на нем. А вот мой папа, их ребёнок, в основном русскоговорящий. Но он все равно понимает, может говорить с родственниками и одноклассниками, если попадет в среду. Переход на русский язык я связываю с тем, что мои бабушка и дедушка прошли ссылку в Сибирь. Это тоже, кстати, одна из скреп калмыцкого народа — общая травма.
В Сибири, куда они попали детьми, быть калмыком считалось быть “предателем народа”. Скорее всего, тогда и произошло стирание идентичности. Они провели 13 лет в ссылке, а тогда за разговор на калмыцком могли и побить. После этой травмы, я думаю, они приняли адаптационный механизм: если ты говоришь по-русски без акцента, то шансов на то, что ты найдешь себе пропитание и работу, было больше.
Еще важно сказать, что мои бабушка с дедушкой были интеллигенцией. Бабушка была завучем, дедушка — инженером. Тогда было престижно говорить на русском, это язык грамотных, а калмыцкий был для простаков, кто не смог получить образование. Я думаю, мои бабушка и дедушка относили себя к слою интеллигенции, так они и пришли к выводу, что всей семье надо знать русский.
Со стороны моей мамы, мне кажется, еще хуже. Она выросла в районе, где калмыков сейчас не большинство. Отец мамы, мой дедушка, был донской казак. Были калмыки, которые входили в казачество. У них, как я понимаю, потеря идентичности началась еще раньше. Семья со стороны мамы жила в районе, где говорили на русском с южным говором, и почти не говорили на калмыцком.
МАРИЙКА: Получается, что в школе ты учила историю Москвы, а не Калмыкии?
ИРИНА: Да, Московское княжество, крещение Руси, вот это все. Когда Москва была основана, Санкт-Петербург, Ледовое побоище… Был предмет «История культуры родного края», кто-то его учил, а кто-то — нет. Я его учила только в старших классах, и там тоже нет конкретной и хорошо разложенной программы. В основном, нам рассказывали о том, что было на территории Калмыкии до калмыков. Я сейчас не могу сопоставить, как это вообще к нам относилось. «Родной край» — имеется в виду, наверное, земля, где мы жили.
У калмыков кочевая история, поэтому для нас страна — это народ. Мы не так привязаны к земле, как другие коренные народы. На землю, где сейчас Калмыкия, мы пришли 400 лет назад, до этого у нас были другие государства, у калмыков было Джунгарское ханство. И этого нам никто не рассказывал, поэтому есть путаница, допридумывание. Есть “калмыцкие фанаты”, которые думают, что калмыки все в мире придумали: и порох, и письменность. И все это потому, что у нас нет настоящей зафиксированной истории.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, про этноцид, депортацию Калмыков. Насколько сохранилась память о репрессиях в Республике?
ИРИНА: Депортация была в 1943 году, 28 декабря. Всех калмыков погрузили в товарные вагоны и отправили в Сибирь. Многие умерли в дороге. Республику ликвидировали, территорию разделили между соседними регионами. В Сибири калмыков расселили далеко друг от друга, разбросали на тысячи километров. Калмыков, находящихся на фронте, тоже забрали и отправили в лагеря. Я это знаю из рассказов бабушки и дедушки, это точно нельзя игнорировать и забывать.
В Калмыкии есть памятник «Исход и Возвращение» Эрнста Неизвестного, посвященный депортации. У памятника стоит вагон, в таком ссылали калмыков. 28 декабря — день скорби, официальный выходной в Калмыкии, все знают, что это за день.
На счет сохранения памяти — по сути это все, что мы имеем сегодня. У всех в семье есть ужасные истории. Например, у моей бабушки было много братьев и сестер, а она осталась одна. Сестры и братья бабушки умерли по пути в Сибирь. Их мать умерла с горя на вокзале, когда приехала к месту назначения в Сибири. У моего дедушки, оказывается, как я нашла на сайте Мемориала, помимо одной сестры, была еще одна. Получается, что у него тоже были родственники, погибшие в ссылке. Все про это знают из рассказов дома. Памятник, день скорби… Кто-то сочинения в школе писал, рисунки делал, иллюстрации про это. Все в таком виде.
МАРИЙКА: Ты знаешь причину, почему именно калмыков репрессировали?
ИРИНА: Депортированы были многие народы, не только калмыки, например, чеченцы, ингуши, турки-месхетинцы, крымские татары, балкарцы. Мне кажется неправильно обсуждать причины геноцида (признан РСФСР в 1991 году), я вижу в таких рассуждениях виктимблейминг. Это примерно как если бы мы рассуждали "почему именно эту жертву изнасиловал насильник".
МАРИЙКА: Если целый народ депортируют, и вместо него заселяют лояльным славянским населением, то, скорее всего, у этого народа есть потенциал к отделению, самостоятельности. Получается, калмыки представляли опасность для советской власти?
ИРИНА: Всего по переписи 1939 года в СССР было около 130 тыс. калмыков, относительно населения СССР это ничтожно мало. На момент ссылки в 1943 году взрослые мужчины были на фронте. Получается, что в основном выселили стариков, женщин и детей. Мужчин же сняли с фронта и отправили в Широклаг.
Не знаю, какую объективную опасность могли представлять тогда калмыки. Могу представить, что недовольство советской властью у калмыков было, к тому времени люди пережили гражданскую войну, коллективизацию, голод, подавленные восстания, репрессии против буддийского духовенства. Но были ли калмыки опасностью –- думаю, что нет, как минимум в силу нашей малочисленности.
МАРИЙКА: Что для тебя значит быть россиянкой?
ИРИНА: Для меня моя калмыцкая идентичность всегда была выше национальной. У меня российский паспорт, нравится мне это или нет. Я понимаю и чувствую свою ответственность за то, что делает Россия, потому что я платила налоги, жила в этой среде, впитала в себя ее нравы.
Все, что есть в России, скорее всего, есть и во мне. Если с самого детства учиться по российским программам истории, учебникам в университете, быть окруженной такими же людьми, телевизором, СМИ, ты впитываешь эту среду. Даже оппозиционеры все равно являются частью этой среды, они тоже ее впитывали. Сейчас я работаю над тем, чтобы осознать, что именно я впитала. И что из этого, может быть, не надо было впитывать. Надо сначала это все распознать, а потом уже избавляться от этого.
МАРИЙКА: Расскажи про свой опыт проживания в России. Была ли дискриминация на основе этнической принадлежности?
ИРИНА: Я училась и жила в Москве, это отдельный опыт. Но, помню, я ездила в Обнинск, и там на меня смотрели, как будто я с другой планеты. В Москве я смогла избежать расисткой жести, потому что была в привилегированных местах. Я училась в МГУ, работала на довольно высокооплачиваемых работах, например, в банке.
И это позволяло мне снимать квартиру не на краю Москвы, а немного ближе к центру. У меня не было такой жести, как например, в рассказах моей одноклассницы, которую мужик пнул и сказал: «Уезжай домой, узкоглазая».
Все, что я чувствовала — это косые взгляды, мужики могли сказать «нихао», когда я мимо проходила. Как-то в университете пожилая женщина начала на меня орать, когда в бассейне я зашла в зону, куда не должна была заходить. Это был мой первый курс, я стою, замерла, после жизни в Элисте я вообще не привыкла, чтобы на меня кто-то орал. Я стою оцепеневшая, а она говорит: «Ну, ты, наверное, не понимаешь по-русски». И я подумала, что лучше подыграю, сделаю вид, что и правда не понимаю. Она, вероятно, подумала, что я студентка не из России. Такой случай.
Суперстандартная ситуация расизма — это когда снимаешь квартиру. Я снимала средней стоимости, не совсем на окраине, с неплохим ремонтом, и там часто встречается «только славянам». На очень дешевых не всегда написано, на дорогих квартирах тоже кажется не часто такое пишут. Сначала я решила, что просто не буду рассматривать квартиры с такой подписью, но потом стало понятно, что выбор остается совсем маленький. Порой казалось, что вообще не из чего выбирать, и приходилось звонить тем, кто пишет «только славянам» и объяснять: «Здравствуйте! Хочу посмотреть квартиру. А еще я калмычка, зовут меня так-то». Часто мне говорили: «Окей, главное — паспорт РФ», или «О, ты говоришь по-русски даже без акцента». Получается, имелось в виду, что не славяне — это люди без документов, или плохо говорящие на русском.
Были случаи, когда мне говорили: «Спрошу у хозяина, ок или не ок», и не возвращались. Приходилось переступать через свою гордость и звонить, потому что деваться некуда. И каждый раз нужно было делать оговорку, извиняться, что я — не славянка, чтобы снять квартиру. Это, наверное, с любым человеком, кто не славянин, происходило. Но каких-то прям вопиющих случаев расизма у меня не было. Я связываю это со своим привилегированным положением.
Я прекрасно понимала, что если бы жила на конечной станции метро, и нужно было бы от нее еще куда-то ехать на маршрутке, то все могло быть иначе. Все, а особенно те, кто приехал в Москву чуть раньше — в начале 2000-х — знают, когда день рождения Гитлера. Знают, что в этот день лучше не выходить на улицу, потому что бывают марши. Нацисты так празднуют день рождения Гитлера, поэтому ты можешь быть в опасности. Был случай, что какого-то калмыка убили в Москве, по-моему в день рождения Гитлера как раз, я тогда еще в Элисте жила, в Элисте на площади была акция памяти. В первые годы жизни в Москве я не выходила на улицу в этот день, в университет даже могла не прийти.
Вообще было базовое фоновое знание, что с тобой может случиться что-то плохое в любой момент, когда ты просто выходишь на улицу.
МАРИЙКА: Расскажи, когда к тебе пришло желание узнавать о Калмыкии то, что раньше было скрыто? Считаешь ли ты, что Калмыкия — колония России?
ИРИНА: В какой-то степени мое происхождение всегда было со мной.
С самого детства у меня были документы моего прадеда, его биография. Мой дедушка нарисовал генеалогическое древо до восьмого колена. Мой родственник целую книгу издал про генеалогию — 200 страниц схем, кто кому родственник.
Про колониальность и более глубокую рефлексию — это пришло только в прошлом году, когда началась война с Украиной. Пазл сложился только в это время.
Политизироваться активно я начала в 2019 году. Тогда мэром Элисты назначили бывшего главу ДНР, помощника Захарченко, Трапезникова. Это вызвало волну протестов, были митинги и вышло три тысячи человек. В Элисте всего сто тысяч, то есть это три процента от общего населения. Я тогда жила в Москве и специально приезжала в Элисту на протесты. Тогда это ни к чему не привело. Трапезников пробыл мэром, а потом стал заместителем председателя правительства Калмыкии. Он до сих пор живет в Элисте, до сих пор занимает какой-то пост.
Но это привело к тому, что больше людей стали политически активными. Появился костяк активистов, лидеры мнений среди молодежи. Раньше это в основном были возрастные люди, они были непопулярны, можно даже сказать маргинализированы.
В 2020 году, когда была пандемия, все протесты утихли. В 2021 были выборы в госдуму. В Калмыкии было движение наблюдателей, называлось «Наблюдательный полк». Им удалось покрыть наблюдателями всю Элисту, и победила КПРФ, а не Единая Россия. Это тоже пример массового активизма, много людей в этом участвовало.
Мыслей о том, что Россия — это империя, а мы — колония, у меня тогда не было. Хотя пять лет назад были активисты, которые называли РФ фашистским, колониальным государством, но тогда это не было повсеместно. Я читала в Фейсбуке их посты, еще думала тогда: «Ого, интересно, посадят или нет?». А потом началась война в Украине, в начале марта я уехала в Турцию, ездила в Элисту в середине апреля. Про колониализм уже было больше разговоров. Помню, я пошла ужинать со своей подругой, бывшей одноклассницей, и я ей говорю: «Москва – это метрополия, Калмыкия — это колония». Я видела, что она вообще не понимает, что я несу. Я чувствовала себя городской сумасшедшей. Это было где-то в мае 2022.
Но чем дальше, тем больше людей стали писать про деколонизацию, про российский колониализм. За прошлый год я окончательно поняла структуру, в которой мы находимся. Поняла, что калмыки и другие народы России действительно колонизированы.
Еще многим неприятно осознавать и признавать, что они в таком униженном положении. Поэтому я думаю, что это все еще не самая популярная точка зрения. С другой стороны, непонятно, какая популярная точка зрения, потому что те, кто живут в России, боятся вообще что-либо говорить или писать. Есть те, кто уехали, и тоже боятся высказываться: может быть, кто-то еще думает, что вернется, или есть оставшиеся в РФ родственники. У кого-то и в семье нет консенсуса. Знаю, что в Калмыкии есть люди, которые ничего не пишут по поводу войны, потому что их могут их собственные родственники сдать. Поэтому сложно сказать, какое количество людей понимает про колонизацию и войну.
МАРИЙКА: А существует калмыцкая диаспора за границей?
ИРИНА: Во время Гражданской войны 1918 года многие калмыки бежали. Сначала они жили в Европе 30 лет, например, в лагерях для перемещенных лиц в Германии, и искали возможности легализоваться в какой-нибудь стране. Америка готова была принимать только европейцев, а калмыки не выглядят как европейцы. Была проведена целая общественная работа, чтобы доказать, что калмыки — европейцы, так что в 1951 году им было разрешено приехать в США.
В прошлом году начался отток калмыков в Америку, они просят политубежище. Там есть активисты, помогающие новоприбывшим. Они открывают сборы, раздают гуманитарную помощь, устраивают национальные праздники. Там есть калмыцкий храм.
До войны у нас не было тесной связи с американскими калмыками, но сейчас она появляется. Люди до сих пор едут в американскую диаспору. В Испании тоже, говорят, есть какое-то значительное количество калмыков. Может быть, несколько тысяч. Есть еще онлайн-сообщество «Калмычки за рубежом», там проводятся разные конкурсы, например, среди детей на лучший йорял (калмыцкий фольклор — благопожелание), или конкурсы национальной кулинарии. Этому сообществу уже 7 лет.
Сейчас среди калмыцких активистов ведутся обсуждения о том, как придать диаспорам структуру, организовать систему взаимопомощи. Часть нашего народа, ойраты, живут в России, еще часть — в Китае и в Монголии (группа близкородственных монгольских народностей, основными современными центрами расселения которых стали Республика Калмыкия в РФ, Монголия (западные аймаки) и Китай (Синьцзян-Уйгурский автономный район и провинция Цинхай). С китайской частью мы разделились в 1771 году, 250 лет назад. Но у нас все еще один язык, если будем говорить по-калмыцки, то поймем друг друга. Но связей у нас мало и появляется языковой барьер, потому что из нас, российских калмыков, мало кто уже говорит на калмыцком.
МАРИЙКА: Как много организаций и конкретных активистов появилось после начала войны в Украине, которые выступают против участия калмыков в войне?
ИРИНА: После войны появилась Free Kalmykiya, это не столько организация, сколько группа активистов. Ее состав меняется, все делается на энтузиазме, личном желании. Сначала, как я понимаю, она появилась именно с антивоенной повесткой, но сейчас уже развитие пошло в деколониальное русло.
Есть еще старая организация «Конгресс Ойрат Калмыцкого народа», они организовывали съезды Калмыкии, принимали делегатов из разных населённых пунктов Калмыкии, тоже сейчас выступают против войны. Большинство из этих активистов, как я понимаю, не в России. Одного из них — Алтана Очирова — посадили в прошлом году.
МАРИЙКА: Каким ты и другие активисты видите будущее Калмыкии?
ИРИНА:
Это открытый вопрос. Будущее должен выбирать калмыцкий народ, но пока даже открыто обсуждать это небезопасно для людей, кто находится в России. Пока понятно, что то, как сейчас, мы не хотим. Сейчас важна работа с колониальной зависимостью. У нас утеряна часть идентичности. Когда мы не были колонизированы, то были кочевниками, жили в юртах, быт был совсем другой. Сейчас мы живем в городах и деколонизироваться до состояния 18 века — невозможная задача. Нельзя вернуться назад во времени, назад в юрту. Перед нами стоит вопрос — что есть деколонизированные калмыки в современном мире?
Уже понятно, что многие уехали, и вряд ли вернутся, особенно те, кто просили политическое убежище. У нас есть пример калмыков, эмигрировавших во время Гражданской войны и, естественно, никто из них не вернулся, когда Советский Союз пал. Вернулся только Шаджин-лама, наш духовный глава. Поэтому нужно думать над новыми формами нашей жизни.
Были идеи про цифровую Калмыкию, надо понять, как это воплотить. Система, благодаря которой мы можем производить самоуправление: собирать деньги, голосовать, устраивать праздники.
Для развития и сохранения культуры и языка нужна институциональная поддержка. Где-то должны печатать книги на калмыцком, где-то должны быть школы, где учат калмыцкому, где есть ансамбли, танцующие калмыцкие танцы. Наверное, это похоже на Израиль для евреев или Армению для армян. Когда ты можешь жить, где хочешь, но всегда будет твое место, куда тебе можно вернуться. Нам нужно думать над такими формами.
В том положении, в котором Республика находится в России, речи ни о каком развитии и перспективах нет. Если посмотреть на историю, то у Калмыкии никогда не было сотрудничества с Россией на равных, и уже почти невозможно представить, как это может случиться сейчас. Даже если заканчивается война, умирает Путин, но общество остается такое же, я думаю, нужно несколько поколений, чтобы ситуация изменилась, а имперскость изжилась.
Российские оппозиционные политики тоже не дают никакой надежды, нет никого, кто мог бы нас представлять, все очень москвацентричные. Тот же Навальный в своей программе из тюрьмы написал, что репарации он бы платил ресурсами, которые, например, республике Саха принадлежат. То есть опять за косяки Кремля предлагается расплачиваться ресурсами коренных народов.
10.05.2023
Второй эпизод в серии историй о деколонизации России. Интервью с Данхаяа Ховалыг
МАРИЙКА: Расскажи немного о себе, как ты себя идентифицируешь: где родилась, где живешь, чем занимаешься, как себя этнически определяешь? Что для тебя есть «национальное»?
ДАНХАЯА: Меня зовут Данхаяа Ховалыг, я — деколониальная активистка и писательница, авторка подкаста «говорит республика _» о шести азиатских национальных республиках России: Калмыкии, Бурятии, Туве, Саха, Хакасии и Алтае.
Я — тувинка из Тувы. Родилась и выросла в городе Кызыл — столице республики, которая находится на юго-востоке Сибири на границе с Монголией. После школы я уехала учиться в Москву и прожила там последние 8 лет. После начала полномасштабного вторжения в Украину мы с мужем переехали в Берлин по его работе.
У меня нет проблем с тем, чтобы определять свою национальность. Для меня этничность — это, в первую очередь, корни и то, как я их осознаю. Например, вся моя семья — тувинцы и тувинки, родились и выросли в Туве. Как и их предки, и предки их предков… У нас развитая национальная культура, мы — бывшие кочевники, наша религия — это такой сплав буддизма и шаманизма. Все мы говорим на тувинском языке. То есть нет, я, по сравнению с подавляющим большинством, русифицирована и не так хорошо знаю тувинский, но всё равно отлично его понимаю, нормально говорю, сносно пишу.
МАРИЙКА: Что значит для тебя быть россиянкой сейчас, особенно после начала полномасштабного вторжения?
ДАНХАЯА: Сначала я, как и многие, была в ужасе и отторжении, в каком-то состоянии шока. Переехав, мне даже какое-то время было неприятно говорить, что я из России. Стыдно, страшно, неловко. Наверное, кто-то из эмигрировавших тоже через это проходили.
Со временем стало немного легче. Я нашла для себя отдушину в активизме — антивоенном и этническом — который, помимо регулярного выгорания и усталости, еще и дает возможность вернуть субъектность. Начать чувствовать, что я не молчу, что-то делаю, пусть это и капля в море.
МАРИЙКА: Поделись своим личным опытом проживания в России. Как ты можешь объяснить, что Россия – колониальная страна?
ДАНХАЯА: Если говорить про личную историю, то для меня колониализм России, в первую очередь, заключается в моей собственной русифицированности.
В республике родители отдали меня в русский садик. Мне было три года, тогда я еще говорила на тувинском. Это был лучший садик по меркам остальных (вероятно, у него было лучшее финансирование). Там работали только русские нянечки и воспитательницы, они были прекрасные, всё было хорошо, но, естественно, мы там говорили только на русском. После садика вся наша группа пошла учиться в «русский» класс, а тувинский язык и тувинская литература, соответственно, преподавались в «тувинских« классах. В итоге, к подростковому возрасту я уже говорила на тувинском с акцентом. Русский стал моим основным языком. Но дело было не только в языке.
Я ездила в летние лагеря, как у нас говорится — «за Саяны», то есть в остальную Россию. Там я сталкивалась с буллингом — дети называли меня «узкоглазой», «китаезой», «понаехавшей». Меня называли «черной», потому что летом моя кожа сильно загорала. Иногда я почти не участвовала в отрядной жизни, была кем-то вроде аутсайдерки. Много из-за этого переживала, часто плакала.
Мы ездили группами из нескольких человек, и если кто-то из моих землячек и земляков говорили по-русски с акцентом, их буллили ещё жестче, чем меня. Дети иногда могут быть очень жестокими по отношению к другим.
Опыт буллинга сильно влияет на формирование личности. Постоянно ожидаешь подвоха, гонений, страха быть не принятой, в какой-то момент — испытать чувство второсортности. От этого хочется защититься.
Одна из неосознанных реакций такой защиты — это занять сторону сильного. «За Саянами» чувствуешь, что в «русскости» сила. Выглядишь не так — буллят. Говоришь с акцентом — тоже буллят. И если внешность никак не изменить, то русский язык точно можно освоить как родной, а то и лучше. Принять русскую культуру, которая по факту российская. Отождествлять себя всё меньше со своей коренной идентичностью. Стать как можно более русской, чтобы вписаться.
Но и этого оказалось недостаточно. Я думала, что, приехав на учебу в Москву, у меня не будет проблем, ведь я почти что русская, ну и пусть выгляжу как азиатка. Но нет, там я периодически была «чурка», «понаехавшая», «китаёза». Опыт детских лагерей over and over again. С тем отличием, что некоторые взрослые куда хуже детей.
Мне говорили: «возвращайся в свою “Киргизию”» или «возвращайся в свой Узбекистан», «”сдается только славянам” — это чтобы отпугнуть мигрантов, а ты-то своя!» или «ты что, эта фраза не относится к тебе, вон какой у тебя русский язык. И паспорт российский».
Ужасно стыдно и горько это признавать, но, честно, такое отношение формировало во мне самой пренебрежение и отторжение к мигрант:кам. Ведь у меня-то, по сравнению с ними, был российский паспорт! И по-русски я говорила идеально…
Ощущение мнимого превосходства перед теми, кого буллят еще сильнее, — что это, внутренняя слабость, следствие колонизированности, еще одна защитная реакция? В любом случае, мне очень жаль, что я перенимала и транслировала дальше те же механизмы насилия и иерархии, которые применялись ко мне самой. Я отчетливо это распознала в какой-то момент и, надеюсь, смогла полностью выкорчевать этот безумный внутренний шовинизм.
Мне говорили: «ты очень симпатичная для тувинки» или «надо же, я думал, ты — казашка, такая симпатичная». Что одновременно и принижение моей национальности, и экзотизация казашек. То есть, с одной стороны, кажется, что ты сама по себе недостаточно красивая, но конвенциональная «азиатскость» украшает, компенсирует. Объективизация азиаток — это, конечно, не только российский контекст. Но это не значит, что он менее вредителен.
Другой случай — однажды на фудкорте торгового центра, когда я шла убирать свою грязную посуду, мужчина, мимо стола которого я проходила, пододвинул мне свой поднос. Мол, это тоже забери. Он, как и многие другие в России, особенно в больших городах, привыкли, что такие люди как я — обслуга.
И вот все эти случаи, которые на самом деле лишь одни из многих, остаются где-то на подкорке мозга, изощренным образом деформируя самооценку, мировосприятие, отношения со своей и чужой этничностью. Делают из тебя такого Франкенштейна из травм и комплексов.
Пытаешься держаться скромно: чем меньше ты высовываешься, тем меньше шансов, что тебе скажут что-то плохое. Сейчас я регулярно замечаю, насколько громкий голос у среднестатистического русского человека и насколько тихий — у такого же коренного!
Последним хочу добавить, что еще одна распространенная форма системной этнической дискриминации — это неглект. В пятой части поттерианы «Орден феникса» Дамблдор в контексте отношения Сириуса к его домовому эльфу Кикимеру говорит Гарри, что хуже всего — даже не открытая ненависть, а когда ты не признаешь кого-то равн:ой тебе. Что равнодушие и пренебрежение зачастую ранят сильнее явной неприязни. Он был прав.
МАРИЙКА: Что, с твоей точки зрения, предполагает деколонизацию России?
ДАНХАЯА: Для меня деколонизация России начинается с коллективного признания систематического расизма и этнической дискриминации по отношению ко всем нерусским в стране. Далее — возвращение экономической автономии национальным регионам. Потому что архитектура империи держится на экономической апроприации их ресурсов.
То есть признание системного расизма — это база, подготовительный этап, без которого мы далеко не уйдем. Экономическая автономия же означает субъектность, а где экономическая субъектность, там и политическая. И именно с них запускается реальный процесс деколонизации.
Конечно, деколонизация — это и про личностную субъектность тоже. Я уже много говорила о том, как деформируется, искривляется личность под воздействием этой машины дискриминации. Даже после смены режима, возвращения автономий регионам, деконструкции имперских институтов и политики, машина дискриминации будет по инерции двигаться еще много лет. А внутренняя деколонизация — это как раз возможность начать возвращать чувство собственного достоинства уже сейчас. Узнавать свою национальную историю, заявлять о недопустимости расизма и шовинизма в чей бы то ни было адрес, рефлексировать свой опыт, переосмыслять свои корни, задавать неудобные вопросы, искать ответы, раскапывать самих себя и свою этническую идентичность из-под завалов «великорусскости», строить с этой частью себя более искренние, созидательные отношения.
МАРИЙКА: Многие люди, которые не погружены глубоко в вопрос колониализма, могут сказать: «Шойгу же попал во власть, значит, нет никакого колониализма, всё возможно». Почему пример Шойгу как представителя коренного народа, который руководит колониальной войной, не отменяет российский колониализм?
ДАНХАЯА: Это понятный вопрос. Напоминает, когда мужчины говорят феминисткам: «Ну, есть же женщины в правительстве? И на высоких должностях? Значит, сексизма нет». И приводят в пример Мизулину, Набиулину, Нарусову и т.д. Да, конечно, если ты играешь по правилам системы, находишься в этой системе, то ты можешь продвинуться. Шойгу тому яркий пример. Да, он, действительно, уроженец Тувы, из небольшого села, поднялся как будто бы «из грязи в князи». Но тут важно понимать, например, что он — тувинец только по отцу, его мама — русская, сам он был крещен в православие в 5 лет в Украине. Не уверена, говорит ли он, вообще, по-тувински. Думаю, эти факторы его биографии могли сыграть роль в его политической карьере.
По приказу Шойгу, в 2015 году в республике построили горную мотострелковую бригаду, куда пошли работать сотни тувинских парней, потому что это был социальный лифт, возможность начать нормальную жизнь в месте, где бедность и безработица. А в 2022 году всю бригаду отправили воевать в Украину. Гробы приезжают постоянно до сих пор. В то же время, в Туве у Шойгу шикарные закрытые туристические комплексы, куда он возит Путина, если тому хочется экзотики и «дикой природы». И кто он, герой-разрушитель колониализма или его слуга?
На самом деле, если покопаться, можно найти еще коренных людей во власти. Тот же Собянин, например. Но все они — имперцы и колониалисты, коррумпированные чиновники, встроившиеся в систему государственной власти для собственной выгоды.
Тут важно не путать мягкое с теплым. Такие есть и среди нас, но это не отменяет колониальной природы российского государства.
МАРИЙКА: Думаешь ли ты о политической субъектности, особенно в отношении будущего своей земли?
ДАНХАЯА: Думаю. Но честно признаться — осторожно. У Тувы особенный локальный контекст. Республика была присоединена к российскому государству официально только в 1944 году. До этого она в течение 23 лет была независимым государством, которым де-факто с 1930-х годов начали править советские ставленники. Они же проводили в суверенной Тувинской Народной Республике насильственную коллективизацию, репрессии, атеизацию, курс по советизации страны. Эта память еще очень свежа. В 1990-х годах в республике, как и везде, был рост национального самосознания, но всё это жестко и организованно «погасили» сверху. Всех «выдавили» или заставили замолчать. Региональное правительство накрепко связано с Шойгу и Кремлем.
У нас нет даже сформированной тувинской диаспоры за рубежом. Точнее не было до недавнего времени. Прямо сейчас она как раз-таки потихоньку появляется, так как все больше тувин:ок вынуждены уезжать из республики и страны из-за своей антивоенной позиции. Любые голоса быстро и жестоко подавляются. Это создает определенные общественные настроения, может быть, даже некоторую инертность, которая, вообще, свойственна многим людям в нашей стране.
Поэтому, мне кажется, я сама не говорю о политической субъектности. Когда я смотрю на Туву сейчас (у меня там остались родственники, друзья, я читаю тувинские медиа, мне важно оставаться в контексте), я вижу, что единственное, что сработает — это мягкая деколониальная сила. Надо говорить про свою субъектность, достоинство, рассказывать про свою историю и о том, что мы — на самом деле, очень богатый регион и народ. Это будет новый нарратив, если говорить: «Ребят, мы — такая богатая республика, у нас все есть, у нас такие классные люди, но смотрите, как мы бедно живем. Как же мы до этого дошли? И что нам делать, чтобы это исправить?».
МАРИЙКА: Как, на твой взгляд, правильнее или лучше называть коренные народы, чтобы не определять их через русскость, говоря «не русские»?
ДАНХАЯА: Кто-то предлагает reclaiming slur или реапроприацию, как это делали black people в Штатах. Но для меня лично reclaiming slur неприемлем. Никакой нормализации слов типа «чурка» и прочего, даже в шутку. Это должно стать чем-то вроде n-word.
Хоть мне и не нравится руссконцетрированность в этом вопросе, реклейминг именно слова «нерусский» я вижу сейчас как гражданский и политический жест. Особенно в контексте истории с калмыцким активистом Алдаром Эрендженовым, который сделал мерч «нерусский/нерусская» в старославянском шрифте в ответ на давно существующий мерч «русский/русская» и появившийся с началом полномасштабного вторжения в Украину огромный баннер в Калмыкии: «Я — калмык, но сегодня мы все русские». То есть футболки «русский» — это окей, а то же самое, но со словом «нерусский» — уже нет. За это власти уже решают начать преследование и вменять разжигание межнациональной розни. Очень показательное отношение.
Я сама говорю по-разному: коренные люди, национальные республики, даже иногда нацмен:ки. Прямо сейчас у меня нет кризиса нейминга. Мне кажется, будет здорово, если наши коренные представитель:ницы в академической среде в какой-то момент придумают нам вокабуляр, который будет во всех смыслах инклюзивный. А пока, думаю, «народы России», «коренные народы», «национальные республики», «этнические регионы», «представител:ьницы национальных республик/коренных народов» — это адекватная альтернатива.
МАРИЙКА: Что ты думаешь о политике российской либеральной оппозиции, которая сейчас находится в Европе, в отношении коренных народов РФ?
ДАНХАЯА: Думаю, что мы не существуем для российской оппозиции. Что Навальный, что Кац, что Милов, что все остальные представител:ьницы российской либеральной оппозиции говорят, что главный враг — Путин и отрицают проблему империализма как таковую. Но при такой позиции, через 20-30 лет в стране неизбежно появится какой-нибудь новый путин, и будут новые колониальные войны и конфликты, а наши республики и регионы так и останутся ресурсными придатками.
Несмотря на то, что я политически выросла на деятельности российской оппозиции, сейчас я осознаю, что ни меня, ни таких, как я, в их планах и видении Прекрасной России Будущего нет, имея в виду нас как политических, экономических субъектов, которых нужно приглашать к диалогу, чтобы работать вместе.
Это горько, конечно, ведь в действительности нам всем реально нужно объединяться и поддерживать друг друга. Однако тот факт, что спустя год эта самая оппозиция продолжает выбирать нас не видеть и не слышать, к сожалению, говорит сам за себя.
3.03.2023
Мы решили сделать серию разговоров о деколонизации России. Первый эпизод посвящен истории Сэсэг Жигжитовой.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, о себе. Где ты родилась? Чем сейчас занимаешься? Где живёшь?
СЭСЭГ: У меня ветвистая биография и география. Я родилась в Бурятии, в маленьком селе, мой папа поступил в киевский университет, и в садик я ходила в Киеве. Потом папу по распределению отправили в Казахстан и до 12 лет я жила в Казахстане. В 1986 году мы переехали в Улан-Удэ, институт я закончила в Иркутске, по профессии я – архитектор. Потом, после института, я получила стипендию и уехала в Германию, где живу уже 20 лет. До прошлого года я работала архитектором в одной немецкой инженерной компании, но давно хотела заниматься рисованием, и в пандемию у меня появилась такая возможность. В прошлом году я решила попробовать себя фрилансером как иллюстраторка.
МАРИЙКА: Я пришла в восторг от твоих иллюстраций как раз на тему русского/российского колониализма и хочу побольше про это поговорить. Как ты себя самоопределяешь? Из чего сконструирована твоя идентичность?
СЭСЭГ: У меня, как и у многих обрусевших «нерусских», смешанная идентификация. Мы выросли на русской культуре. Но, в то же время, моя семейная среда была очень бурятская. Мой папа активно сопротивлялся русификации и, можно сказать, заставлял меня и моего брата говорить дома только на бурятском. Какие-то расистские высказывания, например, по поводу кавказцев, были под запретом. Благодаря моему папе и маме, моим родственникам, у меня есть бурятская идентификация.
Сейчас у меня немецкое гражданство, и за 20 лет, конечно, у меня произошла некоторая ассимиляция. Я это очень сильно почувствовала после того, как началась война. Я стала много общаться с русскими и русскоговорящими, а до этого у меня была немецкая и интернациональная среда. С коренными людьми здесь в Германии я много не общалась, только со своими родными — ездила в отпуск домой, или они приезжали ко мне.
В Германии есть бурятская диаспора, я даже раз в год ходила на вечеринки, но тесного контакта с ними не было. И с прошлого года, когда началась война, меня как будто взяли за шкирку и вернули ментально в Россию. Вернулось осознание проблем коренных народов, снова всплыл весь расизм и шовинизм. Это было очень резкое ментальное возвращение назад.
МАРИЙКА: Ты отказалась от российского гражданства, правильно я понимаю?
СЭСЭГ: Я отказалась от российского гражданства в 2015 году. Это не было политическим решением, просто совпало. Но я помню, как после 2014 года, после аннексии Крыма, всё изменилось. В 2015 году я съездила в Россию и на Байкале увидела, что многие машины, которые стояли в очереди на паром, были с георгиевскими ленточками. Настроение очень резко изменилось, я подумала: всё, теперь я точно хочу остаться жить в Германии. Я не была политически активной, хотя и была против аннексии Крыма, но конкретно активизмом я тогда не занималась.
МАРИЙКА: Сейчас в твоих рисунках содержится очень точное политическое высказывание о России как о колониальном государстве. Расскажи, пожалуйста, про свой опыт проживания в РФ?
СЭСЭГ: Расизм и шовинизм, который я испытывала в России, конечно, связан с колонией. Хотя страна может быть расистской, шовинисткой, и не быть колониальной, но в случае России, мне кажется, это связано.
Папа говорил мне, что название всей Иркутской области, Иркутск, река Иркут, Байкал и другие – это бурятские названия, но они переделаны на русский лад. Сами люди, которые там живут, не знают этого, не знают, как происходила колонизация. А ведь это всё задокументировано, причём самими казаками — они постоянно писали царю, что «мы отбили столько-то бурят, столько-то захватили в плен, столько-то мы крестили». Шла колониальная война, ни о каком добровольном вхождении Бурятии и Сибири в состав Российской Империи вообще не может быть речи.
Моя учительница по истории говорила, что русский народ никогда ни на кого не нападал. Почему вот буряты называются бурятами? Потому что пришли русские казаки и они сказали, что это наши братья или браты, то есть «браты-буряты». Смешно, что в это верят до сих пор.
Я могу сто тысяч историй рассказать про расизм и шовинизм. Свой первый опыт расизма я испытала в Иркутске, когда приехала туда учиться. И для меня это было шоком, ведь это Сибирь!
Я поступила в университет в Иркутске, и комендант отказывала мне в общежитии. И когда мои подруги (русские-семейские) пошли к ней и спросили в чем дело, она ответила, что бурятам здесь делать нечего, пусть уезжают в свою Бурятию. Если бы я тогда испугалась, я бы, наверное, уехала, но я знала, что мне нужно это образование, и я знала, что это неправильно. Я позвонила папе, он приехал, поговорил с деканом. Декан факультета прямо при нас позвонил и сделал выговор коменданту, мне выдали комнату. Это одно из самых ярких воспоминаний, которое укрепило меня в том, что отношение, которое высказала комендант, — это неправильно. Декан пришёл к нам в класс, остановил лекцию и сказал, что то, что мне хотели отказать в общежитие из-за национальности, — абсолютно возмутительно. Самое главное, что он сказал: «Мы живем здесь, на бурятской земле, и мы вообще не имеем права так поступать». В классе была гробовая тишина, я думаю, что все были в шоке. Это были девяностые годы, в Москве кричали «Россия для русских», как раз началась Чеченская война. И слова декана — это было очень сильно. Спасибо ему большое, я до сих пор вспоминаю.
МАРИЙКА: Как ты считаешь, как правильнее можно называть коренные народы, чтобы не определять их через русскость, говоря «нерусские»?
СЭСЭГ: Это открытая дискуссия. Раньше говорили «малые народы», сейчас есть мнение, что это неправильно. Например, буряты, татары, башкиры не относятся к малочисленным народам — они малочисленные по отношению к русским. Я постоянно вижу комментарии, что русские — тоже коренные, а в российском обществе, говоря «коренные», мы имеем в виду «нерусских». Сложно найти термин, который бы всех включал и в то же время был бы общепринятым. Мне кажется, это в процессе. Пока что я говорю «не русские» или «коренные».
МАРИЙКА: Про слово «коренные» — мне интересно твоё мнение относительно чистоты идентичности. Я думаю, что очищать идентичность — это крайне опасная вещь, ведущая к шовинизму. Как думаешь, что значит быть буряткой сегодня?
СЭСЭГ: Меня тоже пугает, когда кто-то пишет «она – чистая бурятка!». Мне прям плохо становится, потому что «чистота», «чистота нации», «чистота крови», «чистота в религии» – это уже два шага в сторону радикализации. Для меня вообще нет никаких «чистых». Каждый решает сам.
В Германии, по сравнению с Россией, очень большая разница. Я, как мигрантка, не белая женщина, азиатка, в Германии чувствую себя более принятой, чем в Сибири, будучи коренной сибирячкой, буряткой. То есть там мне постоянно приходилось оправдываться из-за своей фамилии, из-за своего происхождения, своего лица. На каждом шагу был барьер, и мне нужно было быть в 10 раз лучше, чем все остальные, чтобы пробиться и самореализоваться, чтобы защитить себя от проявлений ксенофобии.
Насчет «чистоты» — что делает меня буряткой? Для меня это моё семейное воспитание. Когда я нахожусь в деревне со своими родственниками, я чувствую себя там как дома. Я могу общаться на бурятском, понимаю бурятский менталитет.
Для меня буряты – добрые, веселые, они все время подшучивают друг над другом по-доброму. Я смеюсь больше, когда говорю на бурятском, это такой особый юмор. У немцев, например, больше сарказма. С другой стороны, когда я в Иркутске общаюсь со своими иркутскими друзьями, адекватными, я тоже чувствую себя спокойно.
Мы выросли на русской культуре и русская классическая литература – это не самое плохое, что может случиться с нерусским человеком. Я не хочу это в себе отменять. Но у нас должен быть выбор, у молодого поколения должен быть выбор. И нужно признать, что случился перекос в одну сторону.
Деколонизация для меня не значит отмена русской культуры, языка и отмена самого себя. Деколонизация означает восстановление баланса между ошибками прошлого и справедливым будущим. В школах у нас изучают только колониальный взгляд на историю и культуру, вся литература, искусство – всё с колониальным взглядом, и это явный перекос. Поэтому мы должны оттягивать в другую сторону.
МАРИЙКА: Согласишься ли ты, что именно с началом войны голос «коренных» народов РФ по-настоящему оформился и зазвучал сильнее, чем раньше?
СЭСЭГ: Да, абсолютно точно. Были активисты, которые ещё до войны говорили о колониализме, например, бурятский историк Хамутаев в 2012 году написал книгу о присоединение Бурятии к Российской империи. Он объяснил и доказал, что добровольного присоединения не было, ещё тогда он написал, — я прочитала только сейчас, вообще была в шоке — что эти упрямые попытки восстановить Российскую империю приведут Россию к краху и распаду. И что путинская русификации, приведёт к тому, что нерусские народы восстанут. После издания книги, в которой он опроверг добровольность вхождения, против него начались репрессии, он был вынужден уехать из страны.
Другой бурятский лидер и активист Евгений Хамаганов, выступавший против упразднения национальных округов, умер при невыясненных обстоятельствах, до этого подвергался угрозам и физическому насилию. Думаю, что такие люди были во всех республиках, но мы ничего о таких активистах не знаем. У нас были свои бурятские «навальные», которые погибали, сидели в тюрьмах, которых выдворяли из страны, но про них никто не знает из-за московскоцентричности, которая распространяется не только на политику, но медийную и культурную сферу — она вообще распространяется на всё.
Например, будучи в Сибири и даже в Казахстане, мы в школах изучали историю Киевской Руси, историю Московии. Мы не изучали казахскую и бурятскую историю. Поэтому про наших активистов, которые до этого говорили о деколонизации, боролись за свои права, не было слышно. Ситуация изменилась благодаря украинцам, которые подняли вопрос колонизации на другой уровень. Они платят сейчас очень жестокую и дорогую цену за свою свободу. Украинцы показали пример, всех растормошили и разбудили, до этого все как будто спали или не воспринимали угрозу всерьёз.
МАРИЙКА: Что ты думаешь о том, как либеральные российские медиа в эмиграции освещают вопрос деколонизации России? Кажется, они стараются этого не замечать.
СЭСЭГ: Знаешь, как родилась эта серия комиксов про российскую оппозицию? После того, как началась война, мы все продолжали смотреть стримы «русской интеллигенции» и русской оппозиции, вернее, московской оппозиции на YouTube: Гордееву, Дождь, Быкова, читали Медузу. Мы все это смотрели и слушали, как обрусевшие люди, разделения на русских и нерусских не было. Хотя я была за рубежом, всё равно, как я уже говорила, война меня вернула, и я считала, что какая-то часть меня принадлежит этому обществу. Когда вдруг стало понятно, что очень много бурят, тувинцев и дагестанцев умирает на войне, представители этой самой русско-московской интеллигенция стали показывать пальцем и говорить: это они там некультурные, не ходят в Эрмитаж, они воюют, а мы — протестные. Отмена произошла не от меня, русско-московская интеллектуальная тусовка сама себя отменила, отмежевалась, и это стало неприятным сюрпризом не только для меня. Я не хочу ставить окончательную точку на этом, мы эмансипируемся, меняемся, но ориентиры сменились.
Даже Тамара Эдельман — а я очень её уважаю, смотрела все её лекции — в интервью команде Навального сказала, что отделение Сибири невозможно, потому что этого хотят только оголтелые националисты. Когда редакторка «Холода» спросила у неё: «Вы изучали историю Сибири в университете?», она ответила: «Нет, историю Сибири мы не изучали». Она не знает и не хочет объективно рассказать о колонизации Сибири, потому что это опасно для империи.
Эти наблюдения за медийной оппозиционной средой накопились и вышли в серию из 9 рисунков, которую можно озаглавить как «Достали». После очередного интервью я просто подумала: «Ну всё, это просто невозможно!». Когда ты много слушаешь их, начинаешь замечать в этом какую-то систему, матрицу, повторяющийся паттерн: есть только «Мы». Мы построили мир для себя, Мы говорим только о себе, в этом мире нет «их» – коренных народов, а если есть – только в том виде, как видим их «Мы».
Когда я выложила эти рисунки, на меня посыпалась гора сообщений. Коренные и нерусские люди стали писать, что они тоже это видят. Оказалось, я задела какой-то нерв у людей.
Я слышала мнения, что мы якобы не представляем бурят, потому что живем за границей. Жизнь за границей, наоборот, может помочь лучше понять процессы на родине. Я постоянно общаюсь со своими родственниками, среди них есть люди, которые убежали от войны в Монголию, есть мобилизованные. И есть те, кто говорят: «Что поделать, государство так захотело, поэтому мы ничего не можем, нам приходится». Мне кажется, что я знаю бурят гораздо ближе ещё и потому, что не живу там. Уж точно лучше, чем какие-нибудь московские либералы. И мне не все равно, что происходит с бурятами, тувинцами, калмыками и другими.
Нас не удовлетворяют отговорки: «в России нет расизма»,«диспропорциональная мобилизация не носит расистский характер». В этих отговорках видно всё отношение политических и медийных лидеров к нашим народам.
Эта жесткая формула «если ты не живешь там, ты не можешь представлять бурят» не работает. Я вижу многих бурят и других коренных людей как инфицированных русской идеологией, русским миром, путинской идеологией. Я работаю над собственной деколонизацией и делюсь своим опытом с надеждой, что это кому-то может помочь.
МАРИЙКА: Когда ты говоришь про деколонизацию России, что ты под этим подразумеваешь с политической точки зрения? Ты сама или среди вашего сообщества, как вы обсуждаете возможное будущее страны?
СЭСЭГ: Мы постоянно это обсуждаем. Даже среди нерусских, коренных активистов, мнения очень разные. Слово «распад» несет в себе негативную коннотацию. Я считаю, что слова «распад», «сепаратист», «развал страны» здесь неуместны. Страна уже развалена — Путин сделал своё дело. Поэтому я бы сказала, что деколонизация – это не развал страны, а, наоборот, её восстановление. Это огромный шанс политической эмансипации для всех, русских и нерусских. Мне очень нравится идея про создание Союза суверенных государств. Европейско-азиатский союз — ЕАС на основе Российской Федерации по примеру Евросоюза. У Евросоюза есть общие границы, есть общая экономическая зона. Не нужно отделяться и изолироваться полностью, но каждая республика или какие-то объединения между регионами имеют свою политическую волю. Они не должны быть зависимы от решений Москвы.
Например, как после войны денацефицировалась Германия — в её Конституции заложен такой механизм, что диктатура вообще невозможна. То же самое должно произойти в России с властью Москвы. Потому что Москва, начиная с колонизации Сибири, начиная от самых древних времен до сегодняшнего дня, действует как колониальное государство. Как и раньше, Москва до сих пор высасывает все ресурсы из Сибири, материальные и человеческие.
Колонизация Сибири началась из-за пушнины, которая была «мягким золотом». Доходы московского государства от пушнины составляла одну треть доходов всей казны. Пушнина экспортировалась в Европу, Персию, Китай. Московское государство обладало тотальной монополией на пушнину. Всё это было на крови и на страданиях коренных народов Сибири.
Из Сибири делали каторгу во все времена: в царский и советский периоды туда массово ссылали людей. Был очень короткий период деколонизации, когда пришли коммунисты, и была проведена «коренизация». Народы обрели свои собственные республики и стали политическими нациями. Но потом быстро начались репрессии против коренных народов, культурная и интеллектуальная верхушка была полностью уничтожена. Везде всё шло по единой схеме: не только в Бурятии, но и Якутии (в Республике Саха), в Татарстане и т.д. Опять Москва стала главным решателем судеб всех народов.
И то же самое происходит сейчас. Нам нужна открытая информация о том, сколько московских фирм владеют сибирскими предприятиями, рудниками и ресурсами. Мы все это знаем, но у нас нет такой четкой статистики. Если она будет, мы увидим, что схема не поменялась с 17 века.
Российские оппозиционеры говорят, что в мобилизации нет национального оттенка. Об этом говорит Шульман, Ходорковский, Милов. Но когда мы смотрим на статистику, мы видим, что вероятность погибнуть у бурятов гораздо выше, чем у москвича. Бедность этих регионов — это и есть расовая дискриминация. Почему сибирские регионы, будучи донорами природных ресурсов, должны нищенствовать? Это системная дискриминация.
Мне неприятно слышать российских политиков, которые говорят о преобразовании России, её демократизации, а на деле откладывают это на потом. Когда мы пришли с моей подругой на встречу с Миловым и попросили его говорить «россияне» вместо «русские», он сказал: «Нет, я не буду этого говорить, потому что мне 50 лет и мне уже поздно меняться». И тогда я ему сказала: «Вы хотите поменять всю страну, но не хотите поменять одно слово?».
Потом я спросила его о статусе русского языка и русского народа как государствообразующего. Он сказал, что «нас 80%, так что это нормально». Человек не понимает основ демократии, аргумент про 80% — совершенно антидемократичен, а ведь Милов хочет преобразовать всю страну.
Мы постоянно проходим через разочарование в оппозиционных лидерах. Мы видим, как эти политики опять идут по одному и тому же кругу. Мы снова встретимся на том же месте через 30 лет, когда будет ещё какая-нибудь война. Нужно это останавливать прямо сейчас.
Например, в Германии демократизация началась не после того, как ушёл Гитлер, не после того, как он себя застрелил. Она началась с того, что лидеры государства стали говорить о покаянии, о денацификации. Вилли Брандт встал на колени в Варшаве у памятника гетто. Это был настоящий демократический лидер, в России, к сожалению, таких пока нет.
Сейчас у российской оппозиции очень упрощенная схема — давайте уберем Путина, и всё будет хорошо. Это не есть демократия.
МАРИЙКА: Как европейцы смотрят на Россию? Изменилось ли их восприятие после начала войны? Понимают ли они, что в России живут не только этнически русские?
СЭСЭГ: Они видят Россию глазами русской интеллигенции. Для них Россия — это Москва. Например, Маша Гессен считается в Америке одним из экспертов по России, но она говорит про Москву. Когда на Западе говорят про Россию — говорят про Москву. На западе средний обыватель не знает, что в РФ есть национальные республики. На протяжении 20 лет в Германии мне часто приходилось объяснять, что я – не эмигрантка в России, что Россия колонизировала Сибирь. Про Сибирь мало знают, кроме упрощенных клише — холод, белый медведь и человек, который в чуме ест сырую рыбу, в лучшем случае – красивая природа, очень романтизированный имидж «диких» людей.
Нам, живущим в Европе, нужно больше говорить о нерусских народах в России. Это очень сложная тема, особенно в Германии, здесь все еще чувствуется разделение на западную и восточную Германию, и у восточных немцев, особенно у старшего поколения, есть ностальгия по социалистическим временам. У многих есть сильная лояльность к России, многие смотрят русские каналы на немецком.
Например, недавно я разговаривала с одним восточным немцем. Когда он услышал, что я из России, то начал тепло отзываться о ней, восхищаться размерами страны, говорил, что НАТО пытается вмешиваться, а Россия защищается. Я ответила, что Россия — колониальная страна, захватила колонии и продолжает свое влияние в таких странах как Армения, Грузия, Казахстан, Кыргызстан, которые до сих пор во многом зависят от решений Москвы. Я рассказала, что происходила тотальная русификация всех народов, а он попытался оправдать это тем, что нужно очень много сил, чтобы создать такое большое государство и такую империю. По его мнению, это хорошо — принадлежать такой большой стране. Они с восхищением смотрят на эту кажущуюся мощь. В бывших социалистических странах до сих пор очень развит культ силы.
У западных немцев не закончилась своя деколонизация. Здесь постоянно ведутся дискуссии о том, что нужно возвращать артефакты, предметы искусства, которые тут выставляются в музеях как национальное достояние. Этот процесс идет со скрежетом, но все же идет. Политическая деколонизация произошла, ментальная деколонизация ещё в процессе.
Думаю, европейцы зациклены на себе, хотя и критикуют евроцентризм. Я не понимаю немецкие медиа, которые молчат об империалистическом и колониальном характере этой войны. Войну осуждают, но выводов о колониальном характере не делают.
МАРИЙКА: Как тебе кажется, слышны ли сейчас голоса коренных народов России? Как ты ощущаешь, на каком этапе своего развития они находятся?
СЭСЭГ: Мне кажется, какой-то порог уже пройден: образовались активистские группы, они стабилизировались. Планируются дальнейшие мероприятия. За этот год произошли большие изменения, есть впечатление, что наша повестка наконец-то начала доходить до мейнстримных либеральных медиа.
25.11.2022
Я предложила Ане записать наши разговоры как документацию истории нашей дружбы во время войны. Здесь я привожу самые важные для меня отрывки из наших бесед. Я родилась и почти всю жизнь прожила в Москве. Этнически я определяю себя как украинку, меня так воспитал отец. Война России против Украины — моя личная трагедия. В марте 2022 года я эмигрировала в Ереван, поняв, что более не могу жить в стране, которая убивает моих родных и друзей. Несмотря на то, что я считаю себя украинкой, я репрезентирую российское общество. Я вижу необходимость не открещиваться от этого, а, наоборот, смотреть внутрь этой боли. Я уверена, что чем больше будет рефлексии травмы войны со стороны россиян, тем больше возможностей, чтобы изменить российское общество, мнение о нем за пределами России, а также показать украинцам, что мы способны не только разрушать. У меня были такие мысли ранее, но в позицию они оформились, когда мне удалось встретиться с моей подругой из Киева. Сейчас Аня живет в Базеле, куда бежала с семьей от войны. Мы встретились в Тбилиси, Аня приехала вместе с годовалой дочкой участвовать в Тбилисской архитектурной биеннале. Украинская организация, где работает Аня, является партнером биеннале. Аня пригласила меня приехать из Еревана, что я не раздумывая сделала. Мы знакомы с Аней с 2015 года, вместе в Украине делали не один культурный проект. Я ждала нашу встречу с большим волнением: несмотря на то, что Аня давно меня знает, это моя страна бомбит ее любимый город, где живут Анины брат и родители. Мы были очень рады друг другу, но в то же время эмоционально нам было непросто. Мы много говорили о войне, об ответственности россиян, об отношении украинцев.
ОБ ОТНОШЕНИИ К ВЛАСТИ
АНЯ: Недавно я смотрела видео, в котором женщина в России получила сообщение о смерти сына, она плачет и говорит: «Чертова Украина». Украина снова демонизируется. Если у людей в России появлялись бы вопросы к власти, это нормально, а когда все равно винят нас, украинцев, значит критическое мышление по-прежнему отсутствует.
У нас же всегда было критическое отношение к людям во власти. Сейчас тоже не слепо верят, есть вопросы, почему были не готовы, почему шли на компромиссы, зачем разминировали коридор к Мариуполю в 2019 году и т.д. Все понимают, что вопросов к власти очень много, но сейчас не время оспаривать их действия. Сейчас важно объединиться и доверять. И в своей коммуникации государство делает все для того, чтобы держать украинцев вместе.
МАРИЙКА: В России люди тоже считают, что люди во власти могут их обманывать. Но разница в том, что они уверены, что это происходит на местах, а вот «царь» не знает об этом.
О ТЕКУЩЕЙ РЕФЛЕКСИИ В РОССИИ И УКРАИНЕ
АНЯ: После 24 февраля я отписалась от всех российских изданий и людей, которые никак не реагировали на войну. Я только пробовала следить за теми, кто высказывался и пытался ее осуждать, но и это в какой-то момент начало раздражать. А где действия? Недавно, например, в Wonderzine я увидела материал про Монеточку, она начинает раздражаться от своего собственного империализма, который периодически у нее как-то проявляется. Это внутрення рефлексия самих россиян очень интересна и важна. Я про это вспомнила, потому что это интервью с Монеточкой, у которой большая аудитория. Хорошо, что про такое начинают говорить. До этого было одно — только «нет войне». Важно, что дискурс переходит в подобное русло, началась рефлексия.
В отношении Украины я часто думаю, что будет со страной после победы. Мне важно, чтобы наш патриотизм потом тоже не перегнул палку. Сейчас это естественная эмоция и часто решение: хочется держаться своих, чтобы не терялась, а только проявлялась наша украинская идентичность и мотивация бороться.
О ТОМ, КАК ЖИТЬ
АНЯ: У всех моих знакомых в России жизнь сильно изменилась из-за войны. Я считаю, что это справедливо, потому что это война: она касается и страны-агрессора, и страны-жертвы. Для меня не о’кей, когда россияне стараются жить так, как будто на них это не повлияло. Я понимаю, что важно иметь пространство, где можно наслаждаться жизнью, и я за то, чтобы оно у всех было. Но это неправильно, если люди из России просто закрывают глаза и продолжают жить в своей скорлупе. У нас (украинцев — мое прим.) всех жизнь сильно изменилась, она еще долго не будет нормальной. Хотя все пробуют жить дальше, но это точно не так, как было раньше. Постоянно есть страх за родных, за себя, за будущее своей страны. Мне не о’кей, когда люди остаются вне политики. Я догадываюсь, откуда берется подход «от меня ничего не зависит». Но я все равно верю, что каждый несет на себе ответственность в любых своих действиях. И это не только про протесты и публичные высказывания. Это про то, как говорим о войне в каждодневной жизни, как и кому помогаем, какие продукты покупаем. У нас, например, с 2014 года есть привычка смотреть производителей на упаковке, где выпущена эта шоколадка или зубная паста. Если в России, то я выберу другого производителя, чтобы не платить стране-агрессору. Особенно это касается тех, кто переехал в другую страну. У вас есть возможность тут протестовать, рефлексировать и объединяться, чтобы подумать над тем, как жить дальше. Да, это намного сложнее, чем просто продолжать жить, как ни в чем не бывало. Но у нас даже такого выбора нет.
О ДИАЛОГЕ МЕЖДУ РОССИЯНАМИ И УКРАИНЦАМИ
АНЯ: Я уверена, что сейчас диалог невозможен в публичном поле. Есть много европейских организаций, которые пробуют усадить украинцев и россиян за один стол. И это удивительно, потому что люди еще травмированы, и это может причинить еще больше травм. Я думаю, что классно было бы дать возможность россиянам поговорить с россиянами. Я на такую дискуссию с большим интересом пошла бы, послушать о чем люди говорят, какие у них планы, какое видение. Готовы ли они к каким-то изменениям, даже если они не в России, есть ли у них какая-то рефлексия на ситуацию, на свою судьбу, роль, идентификацию?
МАРИЙКА: В прошлый раз мы с тобой разговаривали по «горячим» следам. В Киеве был обстрел. Я вот говорю «россияне». А кто я? Я тоже россиянка. Кто-то, конечно, рефлексирует относительно того, как быть россиянами сейчас, кто-то — нет. Мы с тобой общаемся на украинском языке, однако большая часть моей идентичности — московская, и я представляю российское общество. Несмотря на то, что мы подруги, и я против войны, все равно всё российское, и я тоже, — триггер для украинцев.
АНЯ: Это была неделя, когда стреляли по энергетической инфраструктуре и не только, периодически мама или Димины (муж Ани — мое прим.) родители были без связи. Конечно, за все 8 месяцев привыкаешь к любым новостям. Но когда утром просыпаешься и через семейный чат уже понимаешь, что происходит что-то плохое, наступает страх, злость, отчаяние, паника. Особенно это сложнее переживается на расстоянии: ты видишь сообщения, что что-то куда-то прилетело в каком-то районе, куда точно не говорят, это выясняется через полдня. Ты не знаешь, куда это упало. И даже если это не тот район, где родители, там могут быть друзья, или даже незнакомые, все равно это в родных местах, и я на это, конечно, реагирую эмоционально. Эмоции по-разному проявляются, у кого-то злость, вот у мужа желание написать знакомым россиянам, которые все это время молчат. Не знаю, как он еще сдерживается.
МАРИЙКА: Что он хочет написать?
АНЯ: «Проснулись? Пьете кофе? Ничего не тревожит??». Потому что ты понимаешь, что выпал на весь день, тебе страшно, ты боишься за родителей, ты не можешь работать. И когда ты встречаешь таких людей, которые продолжают свою жизнь без этого фона, — в Тбилиси россиян можно было встретить на каждом шагу, которые говорили про что-угодно, но только не про войну — это, конечно, триггерит. Задаешься вопросом «Как так? Почему?». Это несправедливо.
Идя одна с коляской по Тбилиси, я накричала на человека, который хотел мне помочь. Я понимаю, что в тот момент он ни в чем не был виноват, я не знаю его позицию, мне было бы интересно ее узнать, но ты слышишь человека, говорящего на русском — можно отличить русский украинский от русского русского — и, конечно, идет цепочка, что этот человек все равно жил там, поддерживал ли он Путина или нет, он все равно относится к этому обществу. Все равно эта цепочка приводит к тому, что этот человек оттуда, значит, виноват. Автоматически. Я понимаю нелогичность этого, в такие моменты я стараюсь сдерживать себя. Я пробую отслеживать эмоции, не делать скоропостижных движений, никому не писать злостных сообщений и стараться оставаться собой. «Вдох-выдох» и пошли донатить ВСУ, становится легче.
О ТРАВМЕ И НЕВОЗМОЖНОСТИ ЖИТЬ НОРМАЛЬНО
АНЯ: Никто из украинцев, остались они или уехали, никто не в порядке. Перманентный стресс и страх, переживание за своих родных, страну. Мы постоянно говорим, что мы уже «поломанные». Даже если мы в безопасности, мне лично тяжело абстрагироваться и жить в параллельной реальности. Благодаря ребенку я часто нахожусь в моменте, в хорошем состоянии и настроении, но мне тяжело думать про что-то другое, в профессиональном плане тоже. Тут в Европе я не могу размышлять про актуальные потребности Европы, у меня нет на это мотивации и я не вижу в этом никакого смысла.
Я пошла на курсы немецкого и на простой вопрос, был ли у вас отпуск в этом году, мне было тяжело ответить. Мои ответы были драматичными. Про отпуск я рассказала, что была в разных странах за эти полгода, но я не могу назвать это отпуском, он был вынужденным, я не отдыхала, а переживала. Я была везде переселенкой. И если людям об этом постоянно говоришь, им становится тяжело с тобой и они больше ничего у тебя не спрашивают. Но пока идет война я уже не смогу беззаботно смотреть на простые вещи. Кстати, на курсы ходили две россиянки. Я с ними не разговаривала никогда напрямую и делала все, чтобы быть в других рабочих группах. Они как-то перестали потом ходить на эти курсы.
МАРИЙКА: Я тебя хорошо понимаю, так давно живу.
АНЯ: Я уверена, ты это понимаешь, потому что ты уже давно живешь в борьбе и я знаю, насколько тебе сложно было и раньше. У украинцев больше нет выбора. Я знаю, что даже у тех, кто максимально старается закрыть глаза на положение вещей, не все в порядке: у них есть родственники в Украине, хотят они того или нет, они каждый день об этом думают и переживают. Ты вот постоянно так живешь, это тяжело, это истощает, это ограничивает тебя в общении с людьми, которые не могут разделить твой опыт, они это не проживают. А вот у россиян, с которыми я говорила, я понимаю, что у них все-таки выбор есть. Они могут отвернуться от ситуации, адаптироваться, продолжая жить так, как было раньше, И это, наверное, больше всего раздражает: что у россиян этот выбор до сих пор есть, что они могут продолжать быть «вне политики» и не задумываться о войне.
Раньше у меня была эмпатия к россиянам, я начинала переживать о друзьях, родственниках из России, как война их коснется. Но потом я себя реально учила не думать о россиянах. Их не бомбят, у них все живы и здоровы. Да, последствия войны могут быть для них тяжелыми, но не такими, как у меня. Мы с тобой говорим, я снова начинаю про это думать. Мне было тяжело перестать переживать за них. Я повторяла и повторяю себе: мне пофиг, что там происходит, главное, чтобы Украину не бомбили.