09.08.2023
Третий эпизод в серии историй о том, почему Россия – колониальная страна, которую важно деколонизировать. Интервью с Ириной Анюшевой.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, о себе.
ИРИНА: Я родилась и выросла в Элисте, Республике Калмыкия. Закончила там школу, потом поступила в университет и переехала в Москву. Когда началась пандемия, я снова стала жить в Элисте, работала удаленно. До начала войны была там. Я — калмычка, родилась у калмыцких родителей, в детстве воспитывалась бабушкой и дедушкой. У меня нет и не было проблем с самоидентификацией. Я всегда думала, что я калмычка. Даже когда уехала в Москву, понимала, что я не русская. Поэтому идентичность я не теряла, с самого детства как была калмычкой, так и осталась.
МАРИЙКА: Расскажи про жизнь в Элисте: о языке, о свободе самовыражения своей калмыцкой идентичности?
ИРИНА: В Калмыкии есть по сути один большой город — это Элиста. Вообще в республике есть разные районы, в каких-то говорят по-калмыцки, их на самом деле мало. Есть районы, где калмыки составляют меньшинство. Дочка одноклассника моего папы сдавала экзамен по калмыцкому языку, так она выучила одно стихотворение на все билеты. Те, кто принимали экзамен, не понимали калмыцкий, поэтому неважно было, что она расскажет. Это как раз было в районе, где калмыки в меньшинстве.
Если просто пройтись по Элисте, то, скорее всего, калмыцкую речь не услышишь. Кто-то может употреблять калмыцкие слова, но чтобы кто-то полностью говорил на калмыцком — это очень редко. Большинство говорит на русском.
В Калмыкии большая часть населения — это калмыки, так что калмыцкая идентичность — дефолтная. Она включает в себя самосознание, хоть мы и потеряли язык. Когда началась война, стало понятно, что наша идентичность сильно потерялась, слилась с российской пропагандой. Некоторые люди не видят проблемы в том, чтобы считать себя калмыками, но при этом сливаться с великой россией.
Лет 10-15 назад стало популярным молодежное движение «Иткл». Его участники делали флешмобы калмыцких танцев на улице, ездили с калмыцкими артистами по поселкам, давали концерты. С того времени я чувствую возрождение калмыцкости. Где-то в 2016 году лидер «Иткл» уехал из России, потому что к нему были претензии у государственных органов.
Мужчины начали носить калмыцкую шапку с красной кисточкой, атрибут национального костюма. Буддизм, который является дефолтной религией в Калмыкии, тоже, мне кажется, становится более популярным.
Буддизм — непростая религия, его нужно изучать, просто верить недостаточно. Это больше философия, наука. Естественно, в Советском Союзе нельзя было иметь религию, а после его распада началось возрождение буддизма. За 70 лет, пока нельзя было практиковать буддизм, мы утратили преемственность: дети не видели, как их родители практикуют буддизм, эта естественная цепочка была нарушена.
В начале 90-х у нас не было образованных монахов, потому что нельзя было учиться в буддистском университете. Поэтому Шаджин-лама (титул главы «Объединение буддистов Калмыкии», религиозная буддийская организация, действующая на территории республики Калмыкия) — гражданин Америки, потомок калмыцких эмигрантов. Он родился в США, и это был единственный монах, получивший буддистское образование к моменту, когда нужно было возрождать буддизм в Калмыкии. Сейчас Шаджин-лама признан иноагентом.
Наверное, это главные черты калмыцкости: религия, самосознание и, фактически, отсутствие языка. Но разговоры о том, что нужно знать свой язык и развивать его — всегда идут. Есть курсы калмыцкого языка, есть видеоуроки, но так как в школе калмыцкий уже необязательный предмет — всего этого ничтожно мало. Изучение языка проводится только на энтузиазме и без институциональной поддержки.
МАРИЙКА: Дома вы говорите на русском языке? Детский садик, школа — это все тоже на русском?
ИРИНА: В основном, да. Мои бабушка и дедушка говорили между собой на калмыцком языке, оттуда я узнавала калмыцкую речь. Они брали меня на свои «тусовки» к друзьям, ходили друг к другу в гости, играли в лото, и они там тоже разговаривали на калмыцком. Оттуда я ухватила кусок калмыцкой среды.
Потом я ходила в школе в национальный класс, там все предметы были на русском языке, но на продленках было много калмыцкого фольклора. Есть еще Калмыцкая национальная гимназия, там обучение не полностью на калмыцком, но с уклоном. Кажется, сейчас все программы унифицированы, но когда я шла в первый класс, в 2000 году, тогда еще была возможность делать нестандартные школы.
Еще проблема, что все эти программы по изучению калмыцкого — очень старые, и они для тех, кто учит калмыцкий не с нуля, а знают его на разговорном уровне. Ну и плюс на калмыцком в принципе мало литературы, в основном доступна литература на калмыцком языке, написанная в советское время. Обидно, что если я хочу учить калмыцкий язык, мне надо читать старые коммунистические тексты. Новых практически нет.
МАРИЙКА: Как семья повлияла на твою калмыцкую идентичность? Ты упомянула обучение с калмыцким уклоном, это специально было или так получилось?
ИРИНА: Мои родители точно себя осознают калмыками. Моя мама плохо владеет языком, в детстве она учила меня словам, которые знала сама. То есть хоть мама знала мало, она пыталась все равно научить меня тому, что знала.
Мои бабушка и дедушка знали калмыцкий и могли свободно говорить на нем. А вот мой папа, их ребёнок, в основном русскоговорящий. Но он все равно понимает, может говорить с родственниками и одноклассниками, если попадет в среду. Переход на русский язык я связываю с тем, что мои бабушка и дедушка прошли ссылку в Сибирь. Это тоже, кстати, одна из скреп калмыцкого народа — общая травма.
В Сибири, куда они попали детьми, быть калмыком считалось быть “предателем народа”. Скорее всего, тогда и произошло стирание идентичности. Они провели 13 лет в ссылке, а тогда за разговор на калмыцком могли и побить. После этой травмы, я думаю, они приняли адаптационный механизм: если ты говоришь по-русски без акцента, то шансов на то, что ты найдешь себе пропитание и работу, было больше.
Еще важно сказать, что мои бабушка с дедушкой были интеллигенцией. Бабушка была завучем, дедушка — инженером. Тогда было престижно говорить на русском, это язык грамотных, а калмыцкий был для простаков, кто не смог получить образование. Я думаю, мои бабушка и дедушка относили себя к слою интеллигенции, так они и пришли к выводу, что всей семье надо знать русский.
Со стороны моей мамы, мне кажется, еще хуже. Она выросла в районе, где калмыков сейчас не большинство. Отец мамы, мой дедушка, был донской казак. Были калмыки, которые входили в казачество. У них, как я понимаю, потеря идентичности началась еще раньше. Семья со стороны мамы жила в районе, где говорили на русском с южным говором, и почти не говорили на калмыцком.
МАРИЙКА: Получается, что в школе ты учила историю Москвы, а не Калмыкии?
ИРИНА: Да, Московское княжество, крещение Руси, вот это все. Когда Москва была основана, Санкт-Петербург, Ледовое побоище… Был предмет «История культуры родного края», кто-то его учил, а кто-то — нет. Я его учила только в старших классах, и там тоже нет конкретной и хорошо разложенной программы. В основном, нам рассказывали о том, что было на территории Калмыкии до калмыков. Я сейчас не могу сопоставить, как это вообще к нам относилось. «Родной край» — имеется в виду, наверное, земля, где мы жили.
У калмыков кочевая история, поэтому для нас страна — это народ. Мы не так привязаны к земле, как другие коренные народы. На землю, где сейчас Калмыкия, мы пришли 400 лет назад, до этого у нас были другие государства, у калмыков было Джунгарское ханство. И этого нам никто не рассказывал, поэтому есть путаница, допридумывание. Есть “калмыцкие фанаты”, которые думают, что калмыки все в мире придумали: и порох, и письменность. И все это потому, что у нас нет настоящей зафиксированной истории.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, про этноцид, депортацию Калмыков. Насколько сохранилась память о репрессиях в Республике?
ИРИНА: Депортация была в 1943 году, 28 декабря. Всех калмыков погрузили в товарные вагоны и отправили в Сибирь. Многие умерли в дороге. Республику ликвидировали, территорию разделили между соседними регионами. В Сибири калмыков расселили далеко друг от друга, разбросали на тысячи километров. Калмыков, находящихся на фронте, тоже забрали и отправили в лагеря. Я это знаю из рассказов бабушки и дедушки, это точно нельзя игнорировать и забывать.
В Калмыкии есть памятник «Исход и Возвращение» Эрнста Неизвестного, посвященный депортации. У памятника стоит вагон, в таком ссылали калмыков. 28 декабря — день скорби, официальный выходной в Калмыкии, все знают, что это за день.
На счет сохранения памяти — по сути это все, что мы имеем сегодня. У всех в семье есть ужасные истории. Например, у моей бабушки было много братьев и сестер, а она осталась одна. Сестры и братья бабушки умерли по пути в Сибирь. Их мать умерла с горя на вокзале, когда приехала к месту назначения в Сибири. У моего дедушки, оказывается, как я нашла на сайте Мемориала, помимо одной сестры, была еще одна. Получается, что у него тоже были родственники, погибшие в ссылке. Все про это знают из рассказов дома. Памятник, день скорби… Кто-то сочинения в школе писал, рисунки делал, иллюстрации про это. Все в таком виде.
МАРИЙКА: Ты знаешь причину, почему именно калмыков репрессировали?
ИРИНА: Депортированы были многие народы, не только калмыки, например, чеченцы, ингуши, турки-месхетинцы, крымские татары, балкарцы. Мне кажется неправильно обсуждать причины геноцида (признан РСФСР в 1991 году), я вижу в таких рассуждениях виктимблейминг. Это примерно как если бы мы рассуждали "почему именно эту жертву изнасиловал насильник".
МАРИЙКА: Если целый народ депортируют, и вместо него заселяют лояльным славянским населением, то, скорее всего, у этого народа есть потенциал к отделению, самостоятельности. Получается, калмыки представляли опасность для советской власти?
ИРИНА: Всего по переписи 1939 года в СССР было около 130 тыс. калмыков, относительно населения СССР это ничтожно мало. На момент ссылки в 1943 году взрослые мужчины были на фронте. Получается, что в основном выселили стариков, женщин и детей. Мужчин же сняли с фронта и отправили в Широклаг.
Не знаю, какую объективную опасность могли представлять тогда калмыки. Могу представить, что недовольство советской властью у калмыков было, к тому времени люди пережили гражданскую войну, коллективизацию, голод, подавленные восстания, репрессии против буддийского духовенства. Но были ли калмыки опасностью –- думаю, что нет, как минимум в силу нашей малочисленности.
МАРИЙКА: Что для тебя значит быть россиянкой?
ИРИНА: Для меня моя калмыцкая идентичность всегда была выше национальной. У меня российский паспорт, нравится мне это или нет. Я понимаю и чувствую свою ответственность за то, что делает Россия, потому что я платила налоги, жила в этой среде, впитала в себя ее нравы.
Все, что есть в России, скорее всего, есть и во мне. Если с самого детства учиться по российским программам истории, учебникам в университете, быть окруженной такими же людьми, телевизором, СМИ, ты впитываешь эту среду. Даже оппозиционеры все равно являются частью этой среды, они тоже ее впитывали. Сейчас я работаю над тем, чтобы осознать, что именно я впитала. И что из этого, может быть, не надо было впитывать. Надо сначала это все распознать, а потом уже избавляться от этого.
МАРИЙКА: Расскажи про свой опыт проживания в России. Была ли дискриминация на основе этнической принадлежности?
ИРИНА: Я училась и жила в Москве, это отдельный опыт. Но, помню, я ездила в Обнинск, и там на меня смотрели, как будто я с другой планеты. В Москве я смогла избежать расисткой жести, потому что была в привилегированных местах. Я училась в МГУ, работала на довольно высокооплачиваемых работах, например, в банке.
И это позволяло мне снимать квартиру не на краю Москвы, а немного ближе к центру. У меня не было такой жести, как например, в рассказах моей одноклассницы, которую мужик пнул и сказал: «Уезжай домой, узкоглазая».
Все, что я чувствовала — это косые взгляды, мужики могли сказать «нихао», когда я мимо проходила. Как-то в университете пожилая женщина начала на меня орать, когда в бассейне я зашла в зону, куда не должна была заходить. Это был мой первый курс, я стою, замерла, после жизни в Элисте я вообще не привыкла, чтобы на меня кто-то орал. Я стою оцепеневшая, а она говорит: «Ну, ты, наверное, не понимаешь по-русски». И я подумала, что лучше подыграю, сделаю вид, что и правда не понимаю. Она, вероятно, подумала, что я студентка не из России. Такой случай.
Суперстандартная ситуация расизма — это когда снимаешь квартиру. Я снимала средней стоимости, не совсем на окраине, с неплохим ремонтом, и там часто встречается «только славянам». На очень дешевых не всегда написано, на дорогих квартирах тоже кажется не часто такое пишут. Сначала я решила, что просто не буду рассматривать квартиры с такой подписью, но потом стало понятно, что выбор остается совсем маленький. Порой казалось, что вообще не из чего выбирать, и приходилось звонить тем, кто пишет «только славянам» и объяснять: «Здравствуйте! Хочу посмотреть квартиру. А еще я калмычка, зовут меня так-то». Часто мне говорили: «Окей, главное — паспорт РФ», или «О, ты говоришь по-русски даже без акцента». Получается, имелось в виду, что не славяне — это люди без документов, или плохо говорящие на русском.
Были случаи, когда мне говорили: «Спрошу у хозяина, ок или не ок», и не возвращались. Приходилось переступать через свою гордость и звонить, потому что деваться некуда. И каждый раз нужно было делать оговорку, извиняться, что я — не славянка, чтобы снять квартиру. Это, наверное, с любым человеком, кто не славянин, происходило. Но каких-то прям вопиющих случаев расизма у меня не было. Я связываю это со своим привилегированным положением.
Я прекрасно понимала, что если бы жила на конечной станции метро, и нужно было бы от нее еще куда-то ехать на маршрутке, то все могло быть иначе. Все, а особенно те, кто приехал в Москву чуть раньше — в начале 2000-х — знают, когда день рождения Гитлера. Знают, что в этот день лучше не выходить на улицу, потому что бывают марши. Нацисты так празднуют день рождения Гитлера, поэтому ты можешь быть в опасности. Был случай, что какого-то калмыка убили в Москве, по-моему в день рождения Гитлера как раз, я тогда еще в Элисте жила, в Элисте на площади была акция памяти. В первые годы жизни в Москве я не выходила на улицу в этот день, в университет даже могла не прийти.
Вообще было базовое фоновое знание, что с тобой может случиться что-то плохое в любой момент, когда ты просто выходишь на улицу.
МАРИЙКА: Расскажи, когда к тебе пришло желание узнавать о Калмыкии то, что раньше было скрыто? Считаешь ли ты, что Калмыкия — колония России?
ИРИНА: В какой-то степени мое происхождение всегда было со мной.
С самого детства у меня были документы моего прадеда, его биография. Мой дедушка нарисовал генеалогическое древо до восьмого колена. Мой родственник целую книгу издал про генеалогию — 200 страниц схем, кто кому родственник.
Про колониальность и более глубокую рефлексию — это пришло только в прошлом году, когда началась война с Украиной. Пазл сложился только в это время.
Политизироваться активно я начала в 2019 году. Тогда мэром Элисты назначили бывшего главу ДНР, помощника Захарченко, Трапезникова. Это вызвало волну протестов, были митинги и вышло три тысячи человек. В Элисте всего сто тысяч, то есть это три процента от общего населения. Я тогда жила в Москве и специально приезжала в Элисту на протесты. Тогда это ни к чему не привело. Трапезников пробыл мэром, а потом стал заместителем председателя правительства Калмыкии. Он до сих пор живет в Элисте, до сих пор занимает какой-то пост.
Но это привело к тому, что больше людей стали политически активными. Появился костяк активистов, лидеры мнений среди молодежи. Раньше это в основном были возрастные люди, они были непопулярны, можно даже сказать маргинализированы.
В 2020 году, когда была пандемия, все протесты утихли. В 2021 были выборы в госдуму. В Калмыкии было движение наблюдателей, называлось «Наблюдательный полк». Им удалось покрыть наблюдателями всю Элисту, и победила КПРФ, а не Единая Россия. Это тоже пример массового активизма, много людей в этом участвовало.
Мыслей о том, что Россия — это империя, а мы — колония, у меня тогда не было. Хотя пять лет назад были активисты, которые называли РФ фашистским, колониальным государством, но тогда это не было повсеместно. Я читала в Фейсбуке их посты, еще думала тогда: «Ого, интересно, посадят или нет?». А потом началась война в Украине, в начале марта я уехала в Турцию, ездила в Элисту в середине апреля. Про колониализм уже было больше разговоров. Помню, я пошла ужинать со своей подругой, бывшей одноклассницей, и я ей говорю: «Москва – это метрополия, Калмыкия — это колония». Я видела, что она вообще не понимает, что я несу. Я чувствовала себя городской сумасшедшей. Это было где-то в мае 2022.
Но чем дальше, тем больше людей стали писать про деколонизацию, про российский колониализм. За прошлый год я окончательно поняла структуру, в которой мы находимся. Поняла, что калмыки и другие народы России действительно колонизированы.
Еще многим неприятно осознавать и признавать, что они в таком униженном положении. Поэтому я думаю, что это все еще не самая популярная точка зрения. С другой стороны, непонятно, какая популярная точка зрения, потому что те, кто живут в России, боятся вообще что-либо говорить или писать. Есть те, кто уехали, и тоже боятся высказываться: может быть, кто-то еще думает, что вернется, или есть оставшиеся в РФ родственники. У кого-то и в семье нет консенсуса. Знаю, что в Калмыкии есть люди, которые ничего не пишут по поводу войны, потому что их могут их собственные родственники сдать. Поэтому сложно сказать, какое количество людей понимает про колонизацию и войну.
МАРИЙКА: А существует калмыцкая диаспора за границей?
ИРИНА: Во время Гражданской войны 1918 года многие калмыки бежали. Сначала они жили в Европе 30 лет, например, в лагерях для перемещенных лиц в Германии, и искали возможности легализоваться в какой-нибудь стране. Америка готова была принимать только европейцев, а калмыки не выглядят как европейцы. Была проведена целая общественная работа, чтобы доказать, что калмыки — европейцы, так что в 1951 году им было разрешено приехать в США.
В прошлом году начался отток калмыков в Америку, они просят политубежище. Там есть активисты, помогающие новоприбывшим. Они открывают сборы, раздают гуманитарную помощь, устраивают национальные праздники. Там есть калмыцкий храм.
До войны у нас не было тесной связи с американскими калмыками, но сейчас она появляется. Люди до сих пор едут в американскую диаспору. В Испании тоже, говорят, есть какое-то значительное количество калмыков. Может быть, несколько тысяч. Есть еще онлайн-сообщество «Калмычки за рубежом», там проводятся разные конкурсы, например, среди детей на лучший йорял (калмыцкий фольклор — благопожелание), или конкурсы национальной кулинарии. Этому сообществу уже 7 лет.
Сейчас среди калмыцких активистов ведутся обсуждения о том, как придать диаспорам структуру, организовать систему взаимопомощи. Часть нашего народа, ойраты, живут в России, еще часть — в Китае и в Монголии (группа близкородственных монгольских народностей, основными современными центрами расселения которых стали Республика Калмыкия в РФ, Монголия (западные аймаки) и Китай (Синьцзян-Уйгурский автономный район и провинция Цинхай). С китайской частью мы разделились в 1771 году, 250 лет назад. Но у нас все еще один язык, если будем говорить по-калмыцки, то поймем друг друга. Но связей у нас мало и появляется языковой барьер, потому что из нас, российских калмыков, мало кто уже говорит на калмыцком.
МАРИЙКА: Как много организаций и конкретных активистов появилось после начала войны в Украине, которые выступают против участия калмыков в войне?
ИРИНА: После войны появилась Free Kalmykiya, это не столько организация, сколько группа активистов. Ее состав меняется, все делается на энтузиазме, личном желании. Сначала, как я понимаю, она появилась именно с антивоенной повесткой, но сейчас уже развитие пошло в деколониальное русло.
Есть еще старая организация «Конгресс Ойрат Калмыцкого народа», они организовывали съезды Калмыкии, принимали делегатов из разных населённых пунктов Калмыкии, тоже сейчас выступают против войны. Большинство из этих активистов, как я понимаю, не в России. Одного из них — Алтана Очирова — посадили в прошлом году.
МАРИЙКА: Каким ты и другие активисты видите будущее Калмыкии?
ИРИНА:
Это открытый вопрос. Будущее должен выбирать калмыцкий народ, но пока даже открыто обсуждать это небезопасно для людей, кто находится в России. Пока понятно, что то, как сейчас, мы не хотим. Сейчас важна работа с колониальной зависимостью. У нас утеряна часть идентичности. Когда мы не были колонизированы, то были кочевниками, жили в юртах, быт был совсем другой. Сейчас мы живем в городах и деколонизироваться до состояния 18 века — невозможная задача. Нельзя вернуться назад во времени, назад в юрту. Перед нами стоит вопрос — что есть деколонизированные калмыки в современном мире?
Уже понятно, что многие уехали, и вряд ли вернутся, особенно те, кто просили политическое убежище. У нас есть пример калмыков, эмигрировавших во время Гражданской войны и, естественно, никто из них не вернулся, когда Советский Союз пал. Вернулся только Шаджин-лама, наш духовный глава. Поэтому нужно думать над новыми формами нашей жизни.
Были идеи про цифровую Калмыкию, надо понять, как это воплотить. Система, благодаря которой мы можем производить самоуправление: собирать деньги, голосовать, устраивать праздники.
Для развития и сохранения культуры и языка нужна институциональная поддержка. Где-то должны печатать книги на калмыцком, где-то должны быть школы, где учат калмыцкому, где есть ансамбли, танцующие калмыцкие танцы. Наверное, это похоже на Израиль для евреев или Армению для армян. Когда ты можешь жить, где хочешь, но всегда будет твое место, куда тебе можно вернуться. Нам нужно думать над такими формами.
В том положении, в котором Республика находится в России, речи ни о каком развитии и перспективах нет. Если посмотреть на историю, то у Калмыкии никогда не было сотрудничества с Россией на равных, и уже почти невозможно представить, как это может случиться сейчас. Даже если заканчивается война, умирает Путин, но общество остается такое же, я думаю, нужно несколько поколений, чтобы ситуация изменилась, а имперскость изжилась.
Российские оппозиционные политики тоже не дают никакой надежды, нет никого, кто мог бы нас представлять, все очень москвацентричные. Тот же Навальный в своей программе из тюрьмы написал, что репарации он бы платил ресурсами, которые, например, республике Саха принадлежат. То есть опять за косяки Кремля предлагается расплачиваться ресурсами коренных народов.
10.05.2023
Второй эпизод в серии историй о деколонизации России. Интервью с Данхаяа Ховалыг
МАРИЙКА: Расскажи немного о себе, как ты себя идентифицируешь: где родилась, где живешь, чем занимаешься, как себя этнически определяешь? Что для тебя есть «национальное»?
ДАНХАЯА: Меня зовут Данхаяа Ховалыг, я — деколониальная активистка и писательница, авторка подкаста «говорит республика _» о шести азиатских национальных республиках России: Калмыкии, Бурятии, Туве, Саха, Хакасии и Алтае.
Я — тувинка из Тувы. Родилась и выросла в городе Кызыл — столице республики, которая находится на юго-востоке Сибири на границе с Монголией. После школы я уехала учиться в Москву и прожила там последние 8 лет. После начала полномасштабного вторжения в Украину мы с мужем переехали в Берлин по его работе.
У меня нет проблем с тем, чтобы определять свою национальность. Для меня этничность — это, в первую очередь, корни и то, как я их осознаю. Например, вся моя семья — тувинцы и тувинки, родились и выросли в Туве. Как и их предки, и предки их предков… У нас развитая национальная культура, мы — бывшие кочевники, наша религия — это такой сплав буддизма и шаманизма. Все мы говорим на тувинском языке. То есть нет, я, по сравнению с подавляющим большинством, русифицирована и не так хорошо знаю тувинский, но всё равно отлично его понимаю, нормально говорю, сносно пишу.
МАРИЙКА: Что значит для тебя быть россиянкой сейчас, особенно после начала полномасштабного вторжения?
ДАНХАЯА: Сначала я, как и многие, была в ужасе и отторжении, в каком-то состоянии шока. Переехав, мне даже какое-то время было неприятно говорить, что я из России. Стыдно, страшно, неловко. Наверное, кто-то из эмигрировавших тоже через это проходили.
Со временем стало немного легче. Я нашла для себя отдушину в активизме — антивоенном и этническом — который, помимо регулярного выгорания и усталости, еще и дает возможность вернуть субъектность. Начать чувствовать, что я не молчу, что-то делаю, пусть это и капля в море.
МАРИЙКА: Поделись своим личным опытом проживания в России. Как ты можешь объяснить, что Россия – колониальная страна?
ДАНХАЯА: Если говорить про личную историю, то для меня колониализм России, в первую очередь, заключается в моей собственной русифицированности.
В республике родители отдали меня в русский садик. Мне было три года, тогда я еще говорила на тувинском. Это был лучший садик по меркам остальных (вероятно, у него было лучшее финансирование). Там работали только русские нянечки и воспитательницы, они были прекрасные, всё было хорошо, но, естественно, мы там говорили только на русском. После садика вся наша группа пошла учиться в «русский» класс, а тувинский язык и тувинская литература, соответственно, преподавались в «тувинских« классах. В итоге, к подростковому возрасту я уже говорила на тувинском с акцентом. Русский стал моим основным языком. Но дело было не только в языке.
Я ездила в летние лагеря, как у нас говорится — «за Саяны», то есть в остальную Россию. Там я сталкивалась с буллингом — дети называли меня «узкоглазой», «китаезой», «понаехавшей». Меня называли «черной», потому что летом моя кожа сильно загорала. Иногда я почти не участвовала в отрядной жизни, была кем-то вроде аутсайдерки. Много из-за этого переживала, часто плакала.
Мы ездили группами из нескольких человек, и если кто-то из моих землячек и земляков говорили по-русски с акцентом, их буллили ещё жестче, чем меня. Дети иногда могут быть очень жестокими по отношению к другим.
Опыт буллинга сильно влияет на формирование личности. Постоянно ожидаешь подвоха, гонений, страха быть не принятой, в какой-то момент — испытать чувство второсортности. От этого хочется защититься.
Одна из неосознанных реакций такой защиты — это занять сторону сильного. «За Саянами» чувствуешь, что в «русскости» сила. Выглядишь не так — буллят. Говоришь с акцентом — тоже буллят. И если внешность никак не изменить, то русский язык точно можно освоить как родной, а то и лучше. Принять русскую культуру, которая по факту российская. Отождествлять себя всё меньше со своей коренной идентичностью. Стать как можно более русской, чтобы вписаться.
Но и этого оказалось недостаточно. Я думала, что, приехав на учебу в Москву, у меня не будет проблем, ведь я почти что русская, ну и пусть выгляжу как азиатка. Но нет, там я периодически была «чурка», «понаехавшая», «китаёза». Опыт детских лагерей over and over again. С тем отличием, что некоторые взрослые куда хуже детей.
Мне говорили: «возвращайся в свою “Киргизию”» или «возвращайся в свой Узбекистан», «”сдается только славянам” — это чтобы отпугнуть мигрантов, а ты-то своя!» или «ты что, эта фраза не относится к тебе, вон какой у тебя русский язык. И паспорт российский».
Ужасно стыдно и горько это признавать, но, честно, такое отношение формировало во мне самой пренебрежение и отторжение к мигрант:кам. Ведь у меня-то, по сравнению с ними, был российский паспорт! И по-русски я говорила идеально…
Ощущение мнимого превосходства перед теми, кого буллят еще сильнее, — что это, внутренняя слабость, следствие колонизированности, еще одна защитная реакция? В любом случае, мне очень жаль, что я перенимала и транслировала дальше те же механизмы насилия и иерархии, которые применялись ко мне самой. Я отчетливо это распознала в какой-то момент и, надеюсь, смогла полностью выкорчевать этот безумный внутренний шовинизм.
Мне говорили: «ты очень симпатичная для тувинки» или «надо же, я думал, ты — казашка, такая симпатичная». Что одновременно и принижение моей национальности, и экзотизация казашек. То есть, с одной стороны, кажется, что ты сама по себе недостаточно красивая, но конвенциональная «азиатскость» украшает, компенсирует. Объективизация азиаток — это, конечно, не только российский контекст. Но это не значит, что он менее вредителен.
Другой случай — однажды на фудкорте торгового центра, когда я шла убирать свою грязную посуду, мужчина, мимо стола которого я проходила, пододвинул мне свой поднос. Мол, это тоже забери. Он, как и многие другие в России, особенно в больших городах, привыкли, что такие люди как я — обслуга.
И вот все эти случаи, которые на самом деле лишь одни из многих, остаются где-то на подкорке мозга, изощренным образом деформируя самооценку, мировосприятие, отношения со своей и чужой этничностью. Делают из тебя такого Франкенштейна из травм и комплексов.
Пытаешься держаться скромно: чем меньше ты высовываешься, тем меньше шансов, что тебе скажут что-то плохое. Сейчас я регулярно замечаю, насколько громкий голос у среднестатистического русского человека и насколько тихий — у такого же коренного!
Последним хочу добавить, что еще одна распространенная форма системной этнической дискриминации — это неглект. В пятой части поттерианы «Орден феникса» Дамблдор в контексте отношения Сириуса к его домовому эльфу Кикимеру говорит Гарри, что хуже всего — даже не открытая ненависть, а когда ты не признаешь кого-то равн:ой тебе. Что равнодушие и пренебрежение зачастую ранят сильнее явной неприязни. Он был прав.
МАРИЙКА: Что, с твоей точки зрения, предполагает деколонизацию России?
ДАНХАЯА: Для меня деколонизация России начинается с коллективного признания систематического расизма и этнической дискриминации по отношению ко всем нерусским в стране. Далее — возвращение экономической автономии национальным регионам. Потому что архитектура империи держится на экономической апроприации их ресурсов.
То есть признание системного расизма — это база, подготовительный этап, без которого мы далеко не уйдем. Экономическая автономия же означает субъектность, а где экономическая субъектность, там и политическая. И именно с них запускается реальный процесс деколонизации.
Конечно, деколонизация — это и про личностную субъектность тоже. Я уже много говорила о том, как деформируется, искривляется личность под воздействием этой машины дискриминации. Даже после смены режима, возвращения автономий регионам, деконструкции имперских институтов и политики, машина дискриминации будет по инерции двигаться еще много лет. А внутренняя деколонизация — это как раз возможность начать возвращать чувство собственного достоинства уже сейчас. Узнавать свою национальную историю, заявлять о недопустимости расизма и шовинизма в чей бы то ни было адрес, рефлексировать свой опыт, переосмыслять свои корни, задавать неудобные вопросы, искать ответы, раскапывать самих себя и свою этническую идентичность из-под завалов «великорусскости», строить с этой частью себя более искренние, созидательные отношения.
МАРИЙКА: Многие люди, которые не погружены глубоко в вопрос колониализма, могут сказать: «Шойгу же попал во власть, значит, нет никакого колониализма, всё возможно». Почему пример Шойгу как представителя коренного народа, который руководит колониальной войной, не отменяет российский колониализм?
ДАНХАЯА: Это понятный вопрос. Напоминает, когда мужчины говорят феминисткам: «Ну, есть же женщины в правительстве? И на высоких должностях? Значит, сексизма нет». И приводят в пример Мизулину, Набиулину, Нарусову и т.д. Да, конечно, если ты играешь по правилам системы, находишься в этой системе, то ты можешь продвинуться. Шойгу тому яркий пример. Да, он, действительно, уроженец Тувы, из небольшого села, поднялся как будто бы «из грязи в князи». Но тут важно понимать, например, что он — тувинец только по отцу, его мама — русская, сам он был крещен в православие в 5 лет в Украине. Не уверена, говорит ли он, вообще, по-тувински. Думаю, эти факторы его биографии могли сыграть роль в его политической карьере.
По приказу Шойгу, в 2015 году в республике построили горную мотострелковую бригаду, куда пошли работать сотни тувинских парней, потому что это был социальный лифт, возможность начать нормальную жизнь в месте, где бедность и безработица. А в 2022 году всю бригаду отправили воевать в Украину. Гробы приезжают постоянно до сих пор. В то же время, в Туве у Шойгу шикарные закрытые туристические комплексы, куда он возит Путина, если тому хочется экзотики и «дикой природы». И кто он, герой-разрушитель колониализма или его слуга?
На самом деле, если покопаться, можно найти еще коренных людей во власти. Тот же Собянин, например. Но все они — имперцы и колониалисты, коррумпированные чиновники, встроившиеся в систему государственной власти для собственной выгоды.
Тут важно не путать мягкое с теплым. Такие есть и среди нас, но это не отменяет колониальной природы российского государства.
МАРИЙКА: Думаешь ли ты о политической субъектности, особенно в отношении будущего своей земли?
ДАНХАЯА: Думаю. Но честно признаться — осторожно. У Тувы особенный локальный контекст. Республика была присоединена к российскому государству официально только в 1944 году. До этого она в течение 23 лет была независимым государством, которым де-факто с 1930-х годов начали править советские ставленники. Они же проводили в суверенной Тувинской Народной Республике насильственную коллективизацию, репрессии, атеизацию, курс по советизации страны. Эта память еще очень свежа. В 1990-х годах в республике, как и везде, был рост национального самосознания, но всё это жестко и организованно «погасили» сверху. Всех «выдавили» или заставили замолчать. Региональное правительство накрепко связано с Шойгу и Кремлем.
У нас нет даже сформированной тувинской диаспоры за рубежом. Точнее не было до недавнего времени. Прямо сейчас она как раз-таки потихоньку появляется, так как все больше тувин:ок вынуждены уезжать из республики и страны из-за своей антивоенной позиции. Любые голоса быстро и жестоко подавляются. Это создает определенные общественные настроения, может быть, даже некоторую инертность, которая, вообще, свойственна многим людям в нашей стране.
Поэтому, мне кажется, я сама не говорю о политической субъектности. Когда я смотрю на Туву сейчас (у меня там остались родственники, друзья, я читаю тувинские медиа, мне важно оставаться в контексте), я вижу, что единственное, что сработает — это мягкая деколониальная сила. Надо говорить про свою субъектность, достоинство, рассказывать про свою историю и о том, что мы — на самом деле, очень богатый регион и народ. Это будет новый нарратив, если говорить: «Ребят, мы — такая богатая республика, у нас все есть, у нас такие классные люди, но смотрите, как мы бедно живем. Как же мы до этого дошли? И что нам делать, чтобы это исправить?».
МАРИЙКА: Как, на твой взгляд, правильнее или лучше называть коренные народы, чтобы не определять их через русскость, говоря «не русские»?
ДАНХАЯА: Кто-то предлагает reclaiming slur или реапроприацию, как это делали black people в Штатах. Но для меня лично reclaiming slur неприемлем. Никакой нормализации слов типа «чурка» и прочего, даже в шутку. Это должно стать чем-то вроде n-word.
Хоть мне и не нравится руссконцетрированность в этом вопросе, реклейминг именно слова «нерусский» я вижу сейчас как гражданский и политический жест. Особенно в контексте истории с калмыцким активистом Алдаром Эрендженовым, который сделал мерч «нерусский/нерусская» в старославянском шрифте в ответ на давно существующий мерч «русский/русская» и появившийся с началом полномасштабного вторжения в Украину огромный баннер в Калмыкии: «Я — калмык, но сегодня мы все русские». То есть футболки «русский» — это окей, а то же самое, но со словом «нерусский» — уже нет. За это власти уже решают начать преследование и вменять разжигание межнациональной розни. Очень показательное отношение.
Я сама говорю по-разному: коренные люди, национальные республики, даже иногда нацмен:ки. Прямо сейчас у меня нет кризиса нейминга. Мне кажется, будет здорово, если наши коренные представитель:ницы в академической среде в какой-то момент придумают нам вокабуляр, который будет во всех смыслах инклюзивный. А пока, думаю, «народы России», «коренные народы», «национальные республики», «этнические регионы», «представител:ьницы национальных республик/коренных народов» — это адекватная альтернатива.
МАРИЙКА: Что ты думаешь о политике российской либеральной оппозиции, которая сейчас находится в Европе, в отношении коренных народов РФ?
ДАНХАЯА: Думаю, что мы не существуем для российской оппозиции. Что Навальный, что Кац, что Милов, что все остальные представител:ьницы российской либеральной оппозиции говорят, что главный враг — Путин и отрицают проблему империализма как таковую. Но при такой позиции, через 20-30 лет в стране неизбежно появится какой-нибудь новый путин, и будут новые колониальные войны и конфликты, а наши республики и регионы так и останутся ресурсными придатками.
Несмотря на то, что я политически выросла на деятельности российской оппозиции, сейчас я осознаю, что ни меня, ни таких, как я, в их планах и видении Прекрасной России Будущего нет, имея в виду нас как политических, экономических субъектов, которых нужно приглашать к диалогу, чтобы работать вместе.
Это горько, конечно, ведь в действительности нам всем реально нужно объединяться и поддерживать друг друга. Однако тот факт, что спустя год эта самая оппозиция продолжает выбирать нас не видеть и не слышать, к сожалению, говорит сам за себя.
3.04.2023
Мы решили сделать серию разговоров о деколонизации России. Первый эпизод посвящен истории Сэсэг Жигжитовой.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, о себе. Где ты родилась? Чем сейчас занимаешься? Где живёшь?
СЭСЭГ: У меня ветвистая биография и география. Я родилась в Бурятии, в маленьком селе, мой папа поступил в киевский университет, и в садик я ходила в Киеве. Потом папу по распределению отправили в Казахстан и до 12 лет я жила в Казахстане. В 1986 году мы переехали в Улан-Удэ, институт я закончила в Иркутске, по профессии я – архитектор. Потом, после института, я получила стипендию и уехала в Германию, где живу уже 20 лет. До прошлого года я работала архитектором в одной немецкой инженерной компании, но давно хотела заниматься рисованием, и в пандемию у меня появилась такая возможность. В прошлом году я решила попробовать себя фрилансером как иллюстраторка.
МАРИЙКА: Я пришла в восторг от твоих иллюстраций как раз на тему русского/российского колониализма и хочу побольше про это поговорить. Как ты себя самоопределяешь? Из чего сконструирована твоя идентичность?
СЭСЭГ: У меня, как и у многих обрусевших «нерусских», смешанная идентификация. Мы выросли на русской культуре. Но, в то же время, моя семейная среда была очень бурятская. Мой папа активно сопротивлялся русификации и, можно сказать, заставлял меня и моего брата говорить дома только на бурятском. Какие-то расистские высказывания, например, по поводу кавказцев, были под запретом. Благодаря моему папе и маме, моим родственникам, у меня есть бурятская идентификация.
Сейчас у меня немецкое гражданство, и за 20 лет, конечно, у меня произошла некоторая ассимиляция. Я это очень сильно почувствовала после того, как началась война. Я стала много общаться с русскими и русскоговорящими, а до этого у меня была немецкая и интернациональная среда. С коренными людьми здесь в Германии я много не общалась, только со своими родными — ездила в отпуск домой, или они приезжали ко мне.
В Германии есть бурятская диаспора, я даже раз в год ходила на вечеринки, но тесного контакта с ними не было. И с прошлого года, когда началась война, меня как будто взяли за шкирку и вернули ментально в Россию. Вернулось осознание проблем коренных народов, снова всплыл весь расизм и шовинизм. Это было очень резкое ментальное возвращение назад.
МАРИЙКА: Ты отказалась от российского гражданства, правильно я понимаю?
СЭСЭГ: Я отказалась от российского гражданства в 2015 году. Это не было политическим решением, просто совпало. Но я помню, как после 2014 года, после аннексии Крыма, всё изменилось. В 2015 году я съездила в Россию и на Байкале увидела, что многие машины, которые стояли в очереди на паром, были с георгиевскими ленточками. Настроение очень резко изменилось, я подумала: всё, теперь я точно хочу остаться жить в Германии. Я не была политически активной, хотя и была против аннексии Крыма, но конкретно активизмом я тогда не занималась.
МАРИЙКА: Сейчас в твоих рисунках содержится очень точное политическое высказывание о России как о колониальном государстве. Расскажи, пожалуйста, про свой опыт проживания в РФ?
СЭСЭГ: Расизм и шовинизм, который я испытывала в России, конечно, связан с колонией. Хотя страна может быть расистской, шовинисткой, и не быть колониальной, но в случае России, мне кажется, это связано.
Папа говорил мне, что название всей Иркутской области, Иркутск, река Иркут, Байкал и другие – это бурятские названия, но они переделаны на русский лад. Сами люди, которые там живут, не знают этого, не знают, как происходила колонизация. А ведь это всё задокументировано, причём самими казаками — они постоянно писали царю, что «мы отбили столько-то бурят, столько-то захватили в плен, столько-то мы крестили». Шла колониальная война, ни о каком добровольном вхождении Бурятии и Сибири в состав Российской Империи вообще не может быть речи.
Моя учительница по истории говорила, что русский народ никогда ни на кого не нападал. Почему вот буряты называются бурятами? Потому что пришли русские казаки и они сказали, что это наши братья или браты, то есть «браты-буряты». Смешно, что в это верят до сих пор.
Я могу сто тысяч историй рассказать про расизм и шовинизм. Свой первый опыт расизма я испытала в Иркутске, когда приехала туда учиться. И для меня это было шоком, ведь это Сибирь!
Я поступила в университет в Иркутске, и комендант отказывала мне в общежитии. И когда мои подруги (русские-семейские) пошли к ней и спросили в чем дело, она ответила, что бурятам здесь делать нечего, пусть уезжают в свою Бурятию. Если бы я тогда испугалась, я бы, наверное, уехала, но я знала, что мне нужно это образование, и я знала, что это неправильно. Я позвонила папе, он приехал, поговорил с деканом. Декан факультета прямо при нас позвонил и сделал выговор коменданту, мне выдали комнату. Это одно из самых ярких воспоминаний, которое укрепило меня в том, что отношение, которое высказала комендант, — это неправильно. Декан пришёл к нам в класс, остановил лекцию и сказал, что то, что мне хотели отказать в общежитие из-за национальности, — абсолютно возмутительно. Самое главное, что он сказал: «Мы живем здесь, на бурятской земле, и мы вообще не имеем права так поступать». В классе была гробовая тишина, я думаю, что все были в шоке. Это были девяностые годы, в Москве кричали «Россия для русских», как раз началась Чеченская война. И слова декана — это было очень сильно. Спасибо ему большое, я до сих пор вспоминаю.
МАРИЙКА: Как ты считаешь, как правильнее можно называть коренные народы, чтобы не определять их через русскость, говоря «нерусские»?
СЭСЭГ: Это открытая дискуссия. Раньше говорили «малые народы», сейчас есть мнение, что это неправильно. Например, буряты, татары, башкиры не относятся к малочисленным народам — они малочисленные по отношению к русским. Я постоянно вижу комментарии, что русские — тоже коренные, а в российском обществе, говоря «коренные», мы имеем в виду «нерусских». Сложно найти термин, который бы всех включал и в то же время был бы общепринятым. Мне кажется, это в процессе. Пока что я говорю «не русские» или «коренные».
МАРИЙКА: Про слово «коренные» — мне интересно твоё мнение относительно чистоты идентичности. Я думаю, что очищать идентичность — это крайне опасная вещь, ведущая к шовинизму. Как думаешь, что значит быть буряткой сегодня?
СЭСЭГ: Меня тоже пугает, когда кто-то пишет «она – чистая бурятка!». Мне прям плохо становится, потому что «чистота», «чистота нации», «чистота крови», «чистота в религии» – это уже два шага в сторону радикализации. Для меня вообще нет никаких «чистых». Каждый решает сам.
В Германии, по сравнению с Россией, очень большая разница. Я, как мигрантка, не белая женщина, азиатка, в Германии чувствую себя более принятой, чем в Сибири, будучи коренной сибирячкой, буряткой. То есть там мне постоянно приходилось оправдываться из-за своей фамилии, из-за своего происхождения, своего лица. На каждом шагу был барьер, и мне нужно было быть в 10 раз лучше, чем все остальные, чтобы пробиться и самореализоваться, чтобы защитить себя от проявлений ксенофобии.
Насчет «чистоты» — что делает меня буряткой? Для меня это моё семейное воспитание. Когда я нахожусь в деревне со своими родственниками, я чувствую себя там как дома. Я могу общаться на бурятском, понимаю бурятский менталитет.
Для меня буряты – добрые, веселые, они все время подшучивают друг над другом по-доброму. Я смеюсь больше, когда говорю на бурятском, это такой особый юмор. У немцев, например, больше сарказма. С другой стороны, когда я в Иркутске общаюсь со своими иркутскими друзьями, адекватными, я тоже чувствую себя спокойно.
Мы выросли на русской культуре и русская классическая литература – это не самое плохое, что может случиться с нерусским человеком. Я не хочу это в себе отменять. Но у нас должен быть выбор, у молодого поколения должен быть выбор. И нужно признать, что случился перекос в одну сторону.
Деколонизация для меня не значит отмена русской культуры, языка и отмена самого себя. Деколонизация означает восстановление баланса между ошибками прошлого и справедливым будущим. В школах у нас изучают только колониальный взгляд на историю и культуру, вся литература, искусство – всё с колониальным взглядом, и это явный перекос. Поэтому мы должны оттягивать в другую сторону.
МАРИЙКА: Согласишься ли ты, что именно с началом войны голос «коренных» народов РФ по-настоящему оформился и зазвучал сильнее, чем раньше?
СЭСЭГ: Да, абсолютно точно. Были активисты, которые ещё до войны говорили о колониализме, например, бурятский историк Хамутаев в 2012 году написал книгу о присоединение Бурятии к Российской империи. Он объяснил и доказал, что добровольного присоединения не было, ещё тогда он написал, — я прочитала только сейчас, вообще была в шоке — что эти упрямые попытки восстановить Российскую империю приведут Россию к краху и распаду. И что путинская русификации, приведёт к тому, что нерусские народы восстанут. После издания книги, в которой он опроверг добровольность вхождения, против него начались репрессии, он был вынужден уехать из страны.
Другой бурятский лидер и активист Евгений Хамаганов, выступавший против упразднения национальных округов, умер при невыясненных обстоятельствах, до этого подвергался угрозам и физическому насилию. Думаю, что такие люди были во всех республиках, но мы ничего о таких активистах не знаем. У нас были свои бурятские «навальные», которые погибали, сидели в тюрьмах, которых выдворяли из страны, но про них никто не знает из-за московскоцентричности, которая распространяется не только на политику, но медийную и культурную сферу — она вообще распространяется на всё.
Например, будучи в Сибири и даже в Казахстане, мы в школах изучали историю Киевской Руси, историю Московии. Мы не изучали казахскую и бурятскую историю. Поэтому про наших активистов, которые до этого говорили о деколонизации, боролись за свои права, не было слышно. Ситуация изменилась благодаря украинцам, которые подняли вопрос колонизации на другой уровень. Они платят сейчас очень жестокую и дорогую цену за свою свободу. Украинцы показали пример, всех растормошили и разбудили, до этого все как будто спали или не воспринимали угрозу всерьёз.
МАРИЙКА: Что ты думаешь о том, как либеральные российские медиа в эмиграции освещают вопрос деколонизации России? Кажется, они стараются этого не замечать.
СЭСЭГ: Знаешь, как родилась эта серия комиксов про российскую оппозицию? После того, как началась война, мы все продолжали смотреть стримы «русской интеллигенции» и русской оппозиции, вернее, московской оппозиции на YouTube: Гордееву, Дождь, Быкова, читали Медузу. Мы все это смотрели и слушали, как обрусевшие люди, разделения на русских и нерусских не было. Хотя я была за рубежом, всё равно, как я уже говорила, война меня вернула, и я считала, что какая-то часть меня принадлежит этому обществу. Когда вдруг стало понятно, что очень много бурят, тувинцев и дагестанцев умирает на войне, представители этой самой русско-московской интеллигенция стали показывать пальцем и говорить: это они там некультурные, не ходят в Эрмитаж, они воюют, а мы — протестные. Отмена произошла не от меня, русско-московская интеллектуальная тусовка сама себя отменила, отмежевалась, и это стало неприятным сюрпризом не только для меня. Я не хочу ставить окончательную точку на этом, мы эмансипируемся, меняемся, но ориентиры сменились.
Даже Тамара Эдельман — а я очень её уважаю, смотрела все её лекции — в интервью команде Навального сказала, что отделение Сибири невозможно, потому что этого хотят только оголтелые националисты. Когда редакторка «Холода» спросила у неё: «Вы изучали историю Сибири в университете?», она ответила: «Нет, историю Сибири мы не изучали». Она не знает и не хочет объективно рассказать о колонизации Сибири, потому что это опасно для империи.
Эти наблюдения за медийной оппозиционной средой накопились и вышли в серию из 9 рисунков, которую можно озаглавить как «Достали». После очередного интервью я просто подумала: «Ну всё, это просто невозможно!». Когда ты много слушаешь их, начинаешь замечать в этом какую-то систему, матрицу, повторяющийся паттерн: есть только «Мы». Мы построили мир для себя, Мы говорим только о себе, в этом мире нет «их» – коренных народов, а если есть – только в том виде, как видим их «Мы».
Когда я выложила эти рисунки, на меня посыпалась гора сообщений. Коренные и нерусские люди стали писать, что они тоже это видят. Оказалось, я задела какой-то нерв у людей.
Я слышала мнения, что мы якобы не представляем бурят, потому что живем за границей. Жизнь за границей, наоборот, может помочь лучше понять процессы на родине. Я постоянно общаюсь со своими родственниками, среди них есть люди, которые убежали от войны в Монголию, есть мобилизованные. И есть те, кто говорят: «Что поделать, государство так захотело, поэтому мы ничего не можем, нам приходится». Мне кажется, что я знаю бурят гораздо ближе ещё и потому, что не живу там. Уж точно лучше, чем какие-нибудь московские либералы. И мне не все равно, что происходит с бурятами, тувинцами, калмыками и другими.
Нас не удовлетворяют отговорки: «в России нет расизма»,«диспропорциональная мобилизация не носит расистский характер». В этих отговорках видно всё отношение политических и медийных лидеров к нашим народам.
Эта жесткая формула «если ты не живешь там, ты не можешь представлять бурят» не работает. Я вижу многих бурят и других коренных людей как инфицированных русской идеологией, русским миром, путинской идеологией. Я работаю над собственной деколонизацией и делюсь своим опытом с надеждой, что это кому-то может помочь.
МАРИЙКА: Когда ты говоришь про деколонизацию России, что ты под этим подразумеваешь с политической точки зрения? Ты сама или среди вашего сообщества, как вы обсуждаете возможное будущее страны?
СЭСЭГ: Мы постоянно это обсуждаем. Даже среди нерусских, коренных активистов, мнения очень разные. Слово «распад» несет в себе негативную коннотацию. Я считаю, что слова «распад», «сепаратист», «развал страны» здесь неуместны. Страна уже развалена — Путин сделал своё дело. Поэтому я бы сказала, что деколонизация – это не развал страны, а, наоборот, её восстановление. Это огромный шанс политической эмансипации для всех, русских и нерусских. Мне очень нравится идея про создание Союза суверенных государств. Европейско-азиатский союз — ЕАС на основе Российской Федерации по примеру Евросоюза. У Евросоюза есть общие границы, есть общая экономическая зона. Не нужно отделяться и изолироваться полностью, но каждая республика или какие-то объединения между регионами имеют свою политическую волю. Они не должны быть зависимы от решений Москвы.
Например, как после войны денацефицировалась Германия — в её Конституции заложен такой механизм, что диктатура вообще невозможна. То же самое должно произойти в России с властью Москвы. Потому что Москва, начиная с колонизации Сибири, начиная от самых древних времен до сегодняшнего дня, действует как колониальное государство. Как и раньше, Москва до сих пор высасывает все ресурсы из Сибири, материальные и человеческие.
Колонизация Сибири началась из-за пушнины, которая была «мягким золотом». Доходы московского государства от пушнины составляла одну треть доходов всей казны. Пушнина экспортировалась в Европу, Персию, Китай. Московское государство обладало тотальной монополией на пушнину. Всё это было на крови и на страданиях коренных народов Сибири.
Из Сибири делали каторгу во все времена: в царский и советский периоды туда массово ссылали людей. Был очень короткий период деколонизации, когда пришли коммунисты, и была проведена «коренизация». Народы обрели свои собственные республики и стали политическими нациями. Но потом быстро начались репрессии против коренных народов, культурная и интеллектуальная верхушка была полностью уничтожена. Везде всё шло по единой схеме: не только в Бурятии, но и Якутии (в Республике Саха), в Татарстане и т.д. Опять Москва стала главным решателем судеб всех народов.
И то же самое происходит сейчас. Нам нужна открытая информация о том, сколько московских фирм владеют сибирскими предприятиями, рудниками и ресурсами. Мы все это знаем, но у нас нет такой четкой статистики. Если она будет, мы увидим, что схема не поменялась с 17 века.
Российские оппозиционеры говорят, что в мобилизации нет национального оттенка. Об этом говорит Шульман, Ходорковский, Милов. Но когда мы смотрим на статистику, мы видим, что вероятность погибнуть у бурятов гораздо выше, чем у москвича. Бедность этих регионов — это и есть расовая дискриминация. Почему сибирские регионы, будучи донорами природных ресурсов, должны нищенствовать? Это системная дискриминация.
Мне неприятно слышать российских политиков, которые говорят о преобразовании России, её демократизации, а на деле откладывают это на потом. Когда мы пришли с моей подругой на встречу с Миловым и попросили его говорить «россияне» вместо «русские», он сказал: «Нет, я не буду этого говорить, потому что мне 50 лет и мне уже поздно меняться». И тогда я ему сказала: «Вы хотите поменять всю страну, но не хотите поменять одно слово?».
Потом я спросила его о статусе русского языка и русского народа как государствообразующего. Он сказал, что «нас 80%, так что это нормально». Человек не понимает основ демократии, аргумент про 80% — совершенно антидемократичен, а ведь Милов хочет преобразовать всю страну.
Мы постоянно проходим через разочарование в оппозиционных лидерах. Мы видим, как эти политики опять идут по одному и тому же кругу. Мы снова встретимся на том же месте через 30 лет, когда будет ещё какая-нибудь война. Нужно это останавливать прямо сейчас.
Например, в Германии демократизация началась не после того, как ушёл Гитлер, не после того, как он себя застрелил. Она началась с того, что лидеры государства стали говорить о покаянии, о денацификации. Вилли Брандт встал на колени в Варшаве у памятника гетто. Это был настоящий демократический лидер, в России, к сожалению, таких пока нет.
Сейчас у российской оппозиции очень упрощенная схема — давайте уберем Путина, и всё будет хорошо. Это не есть демократия.
МАРИЙКА: Как европейцы смотрят на Россию? Изменилось ли их восприятие после начала войны? Понимают ли они, что в России живут не только этнически русские?
СЭСЭГ: Они видят Россию глазами русской интеллигенции. Для них Россия — это Москва. Например, Маша Гессен считается в Америке одним из экспертов по России, но она говорит про Москву. Когда на Западе говорят про Россию — говорят про Москву. На западе средний обыватель не знает, что в РФ есть национальные республики. На протяжении 20 лет в Германии мне часто приходилось объяснять, что я – не эмигрантка в России, что Россия колонизировала Сибирь. Про Сибирь мало знают, кроме упрощенных клише — холод, белый медведь и человек, который в чуме ест сырую рыбу, в лучшем случае – красивая природа, очень романтизированный имидж «диких» людей.
Нам, живущим в Европе, нужно больше говорить о нерусских народах в России. Это очень сложная тема, особенно в Германии, здесь все еще чувствуется разделение на западную и восточную Германию, и у восточных немцев, особенно у старшего поколения, есть ностальгия по социалистическим временам. У многих есть сильная лояльность к России, многие смотрят русские каналы на немецком.
Например, недавно я разговаривала с одним восточным немцем. Когда он услышал, что я из России, то начал тепло отзываться о ней, восхищаться размерами страны, говорил, что НАТО пытается вмешиваться, а Россия защищается. Я ответила, что Россия — колониальная страна, захватила колонии и продолжает свое влияние в таких странах как Армения, Грузия, Казахстан, Кыргызстан, которые до сих пор во многом зависят от решений Москвы. Я рассказала, что происходила тотальная русификация всех народов, а он попытался оправдать это тем, что нужно очень много сил, чтобы создать такое большое государство и такую империю. По его мнению, это хорошо — принадлежать такой большой стране. Они с восхищением смотрят на эту кажущуюся мощь. В бывших социалистических странах до сих пор очень развит культ силы.
У западных немцев не закончилась своя деколонизация. Здесь постоянно ведутся дискуссии о том, что нужно возвращать артефакты, предметы искусства, которые тут выставляются в музеях как национальное достояние. Этот процесс идет со скрежетом, но все же идет. Политическая деколонизация произошла, ментальная деколонизация ещё в процессе.
Думаю, европейцы зациклены на себе, хотя и критикуют евроцентризм. Я не понимаю немецкие медиа, которые молчат об империалистическом и колониальном характере этой войны. Войну осуждают, но выводов о колониальном характере не делают.
МАРИЙКА: Как тебе кажется, слышны ли сейчас голоса коренных народов России? Как ты ощущаешь, на каком этапе своего развития они находятся?
СЭСЭГ: Мне кажется, какой-то порог уже пройден: образовались активистские группы, они стабилизировались. Планируются дальнейшие мероприятия. За этот год произошли большие изменения, есть впечатление, что наша повестка наконец-то начала доходить до мейнстримных либеральных медиа.
25.11.2022
I suggested to Anya that we record our conversations as documentation of the history of our friendship during the war. Here I present parts that I deemed the most important. I was born in Moscow and have lived there for most of my life. Ethnically I’ve always identified as Ukrainian; my father raised me that way. Russia’s war against Ukraine is my personal tragedy. In March 2022, I emigrated to Yerevan, after realizing that I could no longer live in a country that is killing my family and friends. Although I consider myself Ukrainian, I represent Russian society. Instead of denying it, I see the need to delve into this pain. I’m convinced that if more Russians reflect on the trauma of this war, there will be more opportunities to change Russian society, and the opinion on it outside of Russia, and also to show Ukrainians that we are capable of more than destruction. I had these thoughts before, but they took the form of a solid viewpoint after I managed to meet my friend from Kyiv. Anya now lives in Basel, where she fled from the war with her family. We met in Tbilisi. Anya came with her one-year-old daughter to participate in the Tbilisi Architecture Biennale. The Ukrainian organization where Anya works partners with the Biennale. Anya invited me to come from Yerevan, and I did so without hesitation. Anya and I have known each other since 2015, we have worked on many cultural projects together in Ukraine. I was looking forward to our meeting with great excitement: even though Anya has known me for a long time, it’s my country that is bombing her beloved city, where Anya's brother and parents live. We were glad to see each other, but at the same time, it was not easy for us emotionally. We talked a lot about the war, the responsibility of the Russians, and the attitude of the Ukrainians.
ON ATTITUDE TOWARDS AUTHORITIES
ANYA: I recently watched a video where a woman in Russia receives a message about her son’s death, and she cries, saying: 'That damn Ukraine.' Ukraine is being demonized again. If people in Russia addressed their questions to the authorities, it would be logical, but when they still blame us, Ukrainians, it's a sign that they still lack critical thinking.
We, on the other hand, have always had a critical attitude toward people in power. Even now, we don’t blindly believe the authorities; there are questions of why they were not ready, why they compromised, why they cleared up the mines around the corridor to Mariupol in 2019, etc. Everyone understands that there are a lot of issues, but now is not the time to challenge the government’s actions. The important thing right now is to unite and trust. And in its communication, the state does everything to keep Ukrainians together.
MARIKA: In Russia, people also believe that the authorities can deceive them. But the difference is that they’re sure that the problems exist at the local level, and the 'tzar' doesn’t know.
ON CURRENT REFLECTION IN RUSSIA AND UKRAIN
ANYA: After February 24, I unsubscribed from all Russian publications and people who did not react to the war in any way. I tried to follow only those who spoke out and condemned the invasion, but at some point, this also started to annoy me. Where are the actions? Recently, for example, in Wonderzine, I saw an article about Monetochka, she gets mad at her own imperialism which manifests in different ways from time to time. This internal reflection of Russians is very interesting and important. I recalled it because this was an interview with Monetochka, who has a large audience. It's good that people talk about this. Before that, there was only one phrase — 'no war'. The discourse must move further; the process of reflection has begun.
Concerning Ukraine, I often think about what will happen to my country after the victory. It is important to me that our patriotism also does not go too far. Right now, this is a natural emotion and often a decision: I want to stick with my people so that we don’t get lost, and only manifest our Ukrainian identity and motivation to fight.
ON HOW TO LIVE
ANYA: For all my acquaintances in Russia, life has changed a lot because of the war. I believe this is fair because this is war: it affects both the aggressor country and the victim country. I’m not okay with Russians trying to live as if they aren’t involved. I understand that you need to give yourself space to enjoy life, and I still believe everyone should have it. But it's wrong if people from Russia just shut their eyes and continue to live in their shells. For us (Ukrainians — my comment) life has been turned upside down; it will not come back to normal for a long time. Although everyone is trying to live on, it's definitely not the same as it was. There is always that background fear for your relatives, for yourself, and the future of our country. I'm not okay with people staying out of politics. I understand where the 'I cannot change anything' approach comes from. But I still believe that everyone is responsible for their actions. And I’m not just talking about protests and public statements. It's about how we talk about the war in everyday life, how and whom we help, and what products we buy. For example, since 2014 we have had a habit of looking at the labels on the packaging, checking where this chocolate bar or toothpaste is produced. If it is in Russia, I will choose another manufacturer and not pay the aggressor country. It's especially true for those who have moved to another country. Here you have an opportunity to protest, reflect and unite for a new way of life. Yes, it’s much more difficult than just continuing to act as if nothing happened. But we don't even have that choice.
ON DIALOGUE BETWEEN RUSSIANS AND UKRAINIANS
ANYA: I'm sure that right now, public dialogue is impossible. Many European organizations are trying to initiate one between Ukrainians and Russians. And it's surprising because people are still traumatized, and this can cause even more trauma. I think it would be great to give Russians the opportunity to talk to other Russians. I would attend such a discussion with great interest, to listen to what people are talking about, what plans they have, and what vision they have. Are they ready for some changes, even if they are not in Russia, do they have any reflection on the situation, on their fate, role, and identity?
MARIKA: Last time we talked shortly after Kyiv had been shelled. I say 'Russians'. But who am I? I am also Russian. Some, of course, are reflecting on how to be Russian now, and some are not. We communicate in Ukrainian, but Moscow comprises most of my identity, and I represent Russian society. Even though we are friends, and I am against the war, everything Russian, myself included, is a trigger for Ukrainians.
ANYA: It was the week when they were shooting at the energy infrastructure among other targets, at times, we had no communication with my mom or Dima's (Anya's husband — my note) parents. Of course, after 8 months you get used to any news. But when you wake up in the morning, read the family chat, and understand that something terrible is happening, fear, anger, despair, and panic set in. This is especially difficult to experience when you’re far from home: you see messages about a strike in some area, but they don’t say where exactly; it takes half a day to learn the exact location. You don't know where the bomb fell. And even if this is not the area where your parents are, there may be friends or even strangers, it’s still in my place of birth, and I, of course, react emotionally to this. Emotions manifest in different ways; some people get angry, my husband wants to text his Russian acquaintances who have been silent all this time. I don't know how he's holding back.
MARIKA: What does he want to say to them?
ANYA: 'Did you wake up? Having your coffee? Anything bothering you at all??' Because that whole day you’re just out of it, you’re scared, you’re afraid for your parents, you can’t work. And when you meet those people who go on with their lives without this background anxiety — in Tbilisi, Russians are everywhere, and they talk about anything but the war; this, of course, is a trigger. You ask yourself, 'How? Why?' It's not fair.
Once, I was walking alone with a stroller in Tbilisi and yelled at someone who wanted to help me. I understand that he wasn’t to blame then, I don’t know his position, and I would like to know it, but you hear someone speaking Russian — you can distinguish Russian spoken in Ukraine from Russian spoken in Russia — and, of course, start thinking that this person still lived there, whether he supported Putin or not, he still belongs to that society. And this train of thought leads you to believe that this person is from there, and therefore, is to blame. It’s an instinct. I understand that it’s illogical, and in moments like this, I try to restrain myself. I try to monitor my emotions, not make sudden movements or send malicious messages to anyone and try to be myself. Inhale, exhale and donate to the Ukrainian armed forces. It makes me feel better.
ON TRAUMA AND INABILITY TO GO BACK TO NORMAL
ANYA: None of the Ukrainians, whether they stayed or left, no one is fine. Permanent stress and fear, worrying about their relatives and their country. We constantly say that we are already 'broken'. Even if we are safe, it’s hard for me personally to disengage and live in a parallel reality. Thanks to my child, I am often in the moment, in a good state and mood, but it’s a challenge to think about something else, professionally as well. Here in Europe, I can't think about the actual needs of Europe, I have no motivation for it; I don't see a point.
I went to a German language class, and struggled to answer a simple question, did you have a vacation this year? My response was dramatic. I told them that I had been in different countries over these six months, but I can’t call it a vacation, it was forced, I didn’t rest, I was always anxious. I was a migrant everywhere. And if you constantly tell this to people, they get tired of you and stop asking you anything. But while the war goes on, I will no longer be able to look at simple things lightheartedly. By the way, two Russian women attended the class. I never talked to them directly and did everything to be in other working groups. Eventually, they stopped coming.
MARIKA: I understand you well; I have been living like that for a long time.
ANYA: I'm sure you get this because you have been fighting the system for so long, and I know how difficult it was for you even before all this. Ukrainians no longer have a choice. I know that even those who do their best to look the other way aren’t all right: they have relatives in Ukraine, and whether they like it or not, they think and worry about it every day. You live like this all the time, it's a struggle, it's exhausting, and it limits your communication with people who cannot share your experience; they aren't living it. But the Russians to whom I speak, I see that they still have a choice. They can turn away from the situation, adapt, and continue to live as if nothing happened. And this is probably the most annoying thing: Russians still have this choice, they can continue to 'stay out of politics' and not think about the war.
Before now, I had empathy for Russians; I worried about my friends and relatives from Russia, and how the war would affect them. But then I really taught myself not to think about them. They aren’t being bombed, they are all alive and well. Yes, the consequences of the war can be difficult for them, but not like mine. You and I are talking, and I'm starting to think about it again. It was hard for me to stop worrying about them. I keep reminding myself: I don’t care what happens there, I only care that Ukraine isn’t bombed.