Третий эпизод в серии историй о том, почему Россия – колониальная страна, которую важно деколонизировать. Интервью с Ириной Анюшевой.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, о себе.
ИРИНА: Я родилась и выросла в Элисте, Республике Калмыкия. Закончила там школу, потом поступила в университет и переехала в Москву. Когда началась пандемия, я снова стала жить в Элисте, работала удаленно. До начала войны была там. Я — калмычка, родилась у калмыцких родителей, в детстве воспитывалась бабушкой и дедушкой. У меня нет и не было проблем с самоидентификацией. Я всегда думала, что я калмычка. Даже когда уехала в Москву, понимала, что я не русская. Поэтому идентичность я не теряла, с самого детства как была калмычкой, так и осталась.
МАРИЙКА: Расскажи про жизнь в Элисте: о языке, о свободе самовыражения своей калмыцкой идентичности?
ИРИНА: В Калмыкии есть по сути один большой город — это Элиста. Вообще в республике есть разные районы, в каких-то говорят по-калмыцки, их на самом деле мало. Есть районы, где калмыки составляют меньшинство. Дочка одноклассника моего папы сдавала экзамен по калмыцкому языку, так она выучила одно стихотворение на все билеты. Те, кто принимали экзамен, не понимали калмыцкий, поэтому неважно было, что она расскажет. Это как раз было в районе, где калмыки в меньшинстве.
Если просто пройтись по Элисте, то, скорее всего, калмыцкую речь не услышишь. Кто-то может употреблять калмыцкие слова, но чтобы кто-то полностью говорил на калмыцком — это очень редко. Большинство говорит на русском.
В Калмыкии большая часть населения — это калмыки, так что калмыцкая идентичность — дефолтная. Она включает в себя самосознание, хоть мы и потеряли язык. Когда началась война, стало понятно, что наша идентичность сильно потерялась, слилась с российской пропагандой. Некоторые люди не видят проблемы в том, чтобы считать себя калмыками, но при этом сливаться с великой россией.
Лет 10-15 назад стало популярным молодежное движение «Иткл». Его участники делали флешмобы калмыцких танцев на улице, ездили с калмыцкими артистами по поселкам, давали концерты. С того времени я чувствую возрождение калмыцкости. Где-то в 2016 году лидер «Иткл» уехал из России, потому что к нему были претензии у государственных органов.
Мужчины начали носить калмыцкую шапку с красной кисточкой, атрибут национального костюма. Буддизм, который является дефолтной религией в Калмыкии, тоже, мне кажется, становится более популярным.
Буддизм — непростая религия, его нужно изучать, просто верить недостаточно. Это больше философия, наука. Естественно, в Советском Союзе нельзя было иметь религию, а после его распада началось возрождение буддизма. За 70 лет, пока нельзя было практиковать буддизм, мы утратили преемственность: дети не видели, как их родители практикуют буддизм, эта естественная цепочка была нарушена.
В начале 90-х у нас не было образованных монахов, потому что нельзя было учиться в буддистском университете. Поэтому Шаджин-лама (титул главы «Объединение буддистов Калмыкии», религиозная буддийская организация, действующая на территории республики Калмыкия) — гражданин Америки, потомок калмыцких эмигрантов. Он родился в США, и это был единственный монах, получивший буддистское образование к моменту, когда нужно было возрождать буддизм в Калмыкии. Сейчас Шаджин-лама признан иноагентом.
Наверное, это главные черты калмыцкости: религия, самосознание и, фактически, отсутствие языка. Но разговоры о том, что нужно знать свой язык и развивать его — всегда идут. Есть курсы калмыцкого языка, есть видеоуроки, но так как в школе калмыцкий уже необязательный предмет — всего этого ничтожно мало. Изучение языка проводится только на энтузиазме и без институциональной поддержки.
МАРИЙКА: Дома вы говорите на русском языке? Детский садик, школа — это все тоже на русском?
ИРИНА: В основном, да. Мои бабушка и дедушка говорили между собой на калмыцком языке, оттуда я узнавала калмыцкую речь. Они брали меня на свои «тусовки» к друзьям, ходили друг к другу в гости, играли в лото, и они там тоже разговаривали на калмыцком. Оттуда я ухватила кусок калмыцкой среды.
Потом я ходила в школе в национальный класс, там все предметы были на русском языке, но на продленках было много калмыцкого фольклора. Есть еще Калмыцкая национальная гимназия, там обучение не полностью на калмыцком, но с уклоном. Кажется, сейчас все программы унифицированы, но когда я шла в первый класс, в 2000 году, тогда еще была возможность делать нестандартные школы.
Еще проблема, что все эти программы по изучению калмыцкого — очень старые, и они для тех, кто учит калмыцкий не с нуля, а знают его на разговорном уровне. Ну и плюс на калмыцком в принципе мало литературы, в основном доступна литература на калмыцком языке, написанная в советское время. Обидно, что если я хочу учить калмыцкий язык, мне надо читать старые коммунистические тексты. Новых практически нет.
МАРИЙКА: Как семья повлияла на твою калмыцкую идентичность? Ты упомянула обучение с калмыцким уклоном, это специально было или так получилось?
ИРИНА: Мои родители точно себя осознают калмыками. Моя мама плохо владеет языком, в детстве она учила меня словам, которые знала сама. То есть хоть мама знала мало, она пыталась все равно научить меня тому, что знала.
Мои бабушка и дедушка знали калмыцкий и могли свободно говорить на нем. А вот мой папа, их ребёнок, в основном русскоговорящий. Но он все равно понимает, может говорить с родственниками и одноклассниками, если попадет в среду. Переход на русский язык я связываю с тем, что мои бабушка и дедушка прошли ссылку в Сибирь. Это тоже, кстати, одна из скреп калмыцкого народа — общая травма.
В Сибири, куда они попали детьми, быть калмыком считалось быть “предателем народа”. Скорее всего, тогда и произошло стирание идентичности. Они провели 13 лет в ссылке, а тогда за разговор на калмыцком могли и побить. После этой травмы, я думаю, они приняли адаптационный механизм: если ты говоришь по-русски без акцента, то шансов на то, что ты найдешь себе пропитание и работу, было больше.
Еще важно сказать, что мои бабушка с дедушкой были интеллигенцией. Бабушка была завучем, дедушка — инженером. Тогда было престижно говорить на русском, это язык грамотных, а калмыцкий был для простаков, кто не смог получить образование. Я думаю, мои бабушка и дедушка относили себя к слою интеллигенции, так они и пришли к выводу, что всей семье надо знать русский.
Со стороны моей мамы, мне кажется, еще хуже. Она выросла в районе, где калмыков сейчас не большинство. Отец мамы, мой дедушка, был донской казак. Были калмыки, которые входили в казачество. У них, как я понимаю, потеря идентичности началась еще раньше. Семья со стороны мамы жила в районе, где говорили на русском с южным говором, и почти не говорили на калмыцком.
МАРИЙКА: Получается, что в школе ты учила историю Москвы, а не Калмыкии?
ИРИНА: Да, Московское княжество, крещение Руси, вот это все. Когда Москва была основана, Санкт-Петербург, Ледовое побоище… Был предмет «История культуры родного края», кто-то его учил, а кто-то — нет. Я его учила только в старших классах, и там тоже нет конкретной и хорошо разложенной программы. В основном, нам рассказывали о том, что было на территории Калмыкии до калмыков. Я сейчас не могу сопоставить, как это вообще к нам относилось. «Родной край» — имеется в виду, наверное, земля, где мы жили.
У калмыков кочевая история, поэтому для нас страна — это народ. Мы не так привязаны к земле, как другие коренные народы. На землю, где сейчас Калмыкия, мы пришли 400 лет назад, до этого у нас были другие государства, у калмыков было Джунгарское ханство. И этого нам никто не рассказывал, поэтому есть путаница, допридумывание. Есть “калмыцкие фанаты”, которые думают, что калмыки все в мире придумали: и порох, и письменность. И все это потому, что у нас нет настоящей зафиксированной истории.
МАРИЙКА: Расскажи, пожалуйста, про этноцид, депортацию Калмыков. Насколько сохранилась память о репрессиях в Республике?
ИРИНА: Депортация была в 1943 году, 28 декабря. Всех калмыков погрузили в товарные вагоны и отправили в Сибирь. Многие умерли в дороге. Республику ликвидировали, территорию разделили между соседними регионами. В Сибири калмыков расселили далеко друг от друга, разбросали на тысячи километров. Калмыков, находящихся на фронте, тоже забрали и отправили в лагеря. Я это знаю из рассказов бабушки и дедушки, это точно нельзя игнорировать и забывать.
В Калмыкии есть памятник «Исход и Возвращение» Эрнста Неизвестного, посвященный депортации. У памятника стоит вагон, в таком ссылали калмыков. 28 декабря — день скорби, официальный выходной в Калмыкии, все знают, что это за день.
На счет сохранения памяти — по сути это все, что мы имеем сегодня. У всех в семье есть ужасные истории. Например, у моей бабушки было много братьев и сестер, а она осталась одна. Сестры и братья бабушки умерли по пути в Сибирь. Их мать умерла с горя на вокзале, когда приехала к месту назначения в Сибири. У моего дедушки, оказывается, как я нашла на сайте Мемориала, помимо одной сестры, была еще одна. Получается, что у него тоже были родственники, погибшие в ссылке. Все про это знают из рассказов дома. Памятник, день скорби… Кто-то сочинения в школе писал, рисунки делал, иллюстрации про это. Все в таком виде.
МАРИЙКА: Ты знаешь причину, почему именно калмыков репрессировали?
ИРИНА: Депортированы были многие народы, не только калмыки, например, чеченцы, ингуши, турки-месхетинцы, крымские татары, балкарцы. Мне кажется неправильно обсуждать причины геноцида (признан РСФСР в 1991 году), я вижу в таких рассуждениях виктимблейминг. Это примерно как если бы мы рассуждали "почему именно эту жертву изнасиловал насильник".
МАРИЙКА: Если целый народ депортируют, и вместо него заселяют лояльным славянским населением, то, скорее всего, у этого народа есть потенциал к отделению, самостоятельности. Получается, калмыки представляли опасность для советской власти?
ИРИНА: Всего по переписи 1939 года в СССР было около 130 тыс. калмыков, относительно населения СССР это ничтожно мало. На момент ссылки в 1943 году взрослые мужчины были на фронте. Получается, что в основном выселили стариков, женщин и детей. Мужчин же сняли с фронта и отправили в Широклаг.
Не знаю, какую объективную опасность могли представлять тогда калмыки. Могу представить, что недовольство советской властью у калмыков было, к тому времени люди пережили гражданскую войну, коллективизацию, голод, подавленные восстания, репрессии против буддийского духовенства. Но были ли калмыки опасностью –- думаю, что нет, как минимум в силу нашей малочисленности.
МАРИЙКА: Что для тебя значит быть россиянкой?
ИРИНА: Для меня моя калмыцкая идентичность всегда была выше национальной. У меня российский паспорт, нравится мне это или нет. Я понимаю и чувствую свою ответственность за то, что делает Россия, потому что я платила налоги, жила в этой среде, впитала в себя ее нравы.
Все, что есть в России, скорее всего, есть и во мне. Если с самого детства учиться по российским программам истории, учебникам в университете, быть окруженной такими же людьми, телевизором, СМИ, ты впитываешь эту среду. Даже оппозиционеры все равно являются частью этой среды, они тоже ее впитывали. Сейчас я работаю над тем, чтобы осознать, что именно я впитала. И что из этого, может быть, не надо было впитывать. Надо сначала это все распознать, а потом уже избавляться от этого.
МАРИЙКА: Расскажи про свой опыт проживания в России. Была ли дискриминация на основе этнической принадлежности?
ИРИНА: Я училась и жила в Москве, это отдельный опыт. Но, помню, я ездила в Обнинск, и там на меня смотрели, как будто я с другой планеты. В Москве я смогла избежать расисткой жести, потому что была в привилегированных местах. Я училась в МГУ, работала на довольно высокооплачиваемых работах, например, в банке.
И это позволяло мне снимать квартиру не на краю Москвы, а немного ближе к центру. У меня не было такой жести, как например, в рассказах моей одноклассницы, которую мужик пнул и сказал: «Уезжай домой, узкоглазая».
Все, что я чувствовала — это косые взгляды, мужики могли сказать «нихао», когда я мимо проходила. Как-то в университете пожилая женщина начала на меня орать, когда в бассейне я зашла в зону, куда не должна была заходить. Это был мой первый курс, я стою, замерла, после жизни в Элисте я вообще не привыкла, чтобы на меня кто-то орал. Я стою оцепеневшая, а она говорит: «Ну, ты, наверное, не понимаешь по-русски». И я подумала, что лучше подыграю, сделаю вид, что и правда не понимаю. Она, вероятно, подумала, что я студентка не из России. Такой случай.
Суперстандартная ситуация расизма — это когда снимаешь квартиру. Я снимала средней стоимости, не совсем на окраине, с неплохим ремонтом, и там часто встречается «только славянам». На очень дешевых не всегда написано, на дорогих квартирах тоже кажется не часто такое пишут. Сначала я решила, что просто не буду рассматривать квартиры с такой подписью, но потом стало понятно, что выбор остается совсем маленький. Порой казалось, что вообще не из чего выбирать, и приходилось звонить тем, кто пишет «только славянам» и объяснять: «Здравствуйте! Хочу посмотреть квартиру. А еще я калмычка, зовут меня так-то». Часто мне говорили: «Окей, главное — паспорт РФ», или «О, ты говоришь по-русски даже без акцента». Получается, имелось в виду, что не славяне — это люди без документов, или плохо говорящие на русском.
Были случаи, когда мне говорили: «Спрошу у хозяина, ок или не ок», и не возвращались. Приходилось переступать через свою гордость и звонить, потому что деваться некуда. И каждый раз нужно было делать оговорку, извиняться, что я — не славянка, чтобы снять квартиру. Это, наверное, с любым человеком, кто не славянин, происходило. Но каких-то прям вопиющих случаев расизма у меня не было. Я связываю это со своим привилегированным положением.
Я прекрасно понимала, что если бы жила на конечной станции метро, и нужно было бы от нее еще куда-то ехать на маршрутке, то все могло быть иначе. Все, а особенно те, кто приехал в Москву чуть раньше — в начале 2000-х — знают, когда день рождения Гитлера. Знают, что в этот день лучше не выходить на улицу, потому что бывают марши. Нацисты так празднуют день рождения Гитлера, поэтому ты можешь быть в опасности. Был случай, что какого-то калмыка убили в Москве, по-моему в день рождения Гитлера как раз, я тогда еще в Элисте жила, в Элисте на площади была акция памяти. В первые годы жизни в Москве я не выходила на улицу в этот день, в университет даже могла не прийти.
Вообще было базовое фоновое знание, что с тобой может случиться что-то плохое в любой момент, когда ты просто выходишь на улицу.
МАРИЙКА: Расскажи, когда к тебе пришло желание узнавать о Калмыкии то, что раньше было скрыто? Считаешь ли ты, что Калмыкия — колония России?
ИРИНА: В какой-то степени мое происхождение всегда было со мной.
С самого детства у меня были документы моего прадеда, его биография. Мой дедушка нарисовал генеалогическое древо до восьмого колена. Мой родственник целую книгу издал про генеалогию — 200 страниц схем, кто кому родственник.
Про колониальность и более глубокую рефлексию — это пришло только в прошлом году, когда началась война с Украиной. Пазл сложился только в это время.
Политизироваться активно я начала в 2019 году. Тогда мэром Элисты назначили бывшего главу ДНР, помощника Захарченко, Трапезникова. Это вызвало волну протестов, были митинги и вышло три тысячи человек. В Элисте всего сто тысяч, то есть это три процента от общего населения. Я тогда жила в Москве и специально приезжала в Элисту на протесты. Тогда это ни к чему не привело. Трапезников пробыл мэром, а потом стал заместителем председателя правительства Калмыкии. Он до сих пор живет в Элисте, до сих пор занимает какой-то пост.
Но это привело к тому, что больше людей стали политически активными. Появился костяк активистов, лидеры мнений среди молодежи. Раньше это в основном были возрастные люди, они были непопулярны, можно даже сказать маргинализированы.
В 2020 году, когда была пандемия, все протесты утихли. В 2021 были выборы в госдуму. В Калмыкии было движение наблюдателей, называлось «Наблюдательный полк». Им удалось покрыть наблюдателями всю Элисту, и победила КПРФ, а не Единая Россия. Это тоже пример массового активизма, много людей в этом участвовало.
Мыслей о том, что Россия — это империя, а мы — колония, у меня тогда не было. Хотя пять лет назад были активисты, которые называли РФ фашистским, колониальным государством, но тогда это не было повсеместно. Я читала в Фейсбуке их посты, еще думала тогда: «Ого, интересно, посадят или нет?». А потом началась война в Украине, в начале марта я уехала в Турцию, ездила в Элисту в середине апреля. Про колониализм уже было больше разговоров. Помню, я пошла ужинать со своей подругой, бывшей одноклассницей, и я ей говорю: «Москва – это метрополия, Калмыкия — это колония». Я видела, что она вообще не понимает, что я несу. Я чувствовала себя городской сумасшедшей. Это было где-то в мае 2022.
Но чем дальше, тем больше людей стали писать про деколонизацию, про российский колониализм. За прошлый год я окончательно поняла структуру, в которой мы находимся. Поняла, что калмыки и другие народы России действительно колонизированы.
Еще многим неприятно осознавать и признавать, что они в таком униженном положении. Поэтому я думаю, что это все еще не самая популярная точка зрения. С другой стороны, непонятно, какая популярная точка зрения, потому что те, кто живут в России, боятся вообще что-либо говорить или писать. Есть те, кто уехали, и тоже боятся высказываться: может быть, кто-то еще думает, что вернется, или есть оставшиеся в РФ родственники. У кого-то и в семье нет консенсуса. Знаю, что в Калмыкии есть люди, которые ничего не пишут по поводу войны, потому что их могут их собственные родственники сдать. Поэтому сложно сказать, какое количество людей понимает про колонизацию и войну.
МАРИЙКА: А существует калмыцкая диаспора за границей?
ИРИНА: Во время Гражданской войны 1918 года многие калмыки бежали. Сначала они жили в Европе 30 лет, например, в лагерях для перемещенных лиц в Германии, и искали возможности легализоваться в какой-нибудь стране. Америка готова была принимать только европейцев, а калмыки не выглядят как европейцы. Была проведена целая общественная работа, чтобы доказать, что калмыки — европейцы, так что в 1951 году им было разрешено приехать в США.
В прошлом году начался отток калмыков в Америку, они просят политубежище. Там есть активисты, помогающие новоприбывшим. Они открывают сборы, раздают гуманитарную помощь, устраивают национальные праздники. Там есть калмыцкий храм.
До войны у нас не было тесной связи с американскими калмыками, но сейчас она появляется. Люди до сих пор едут в американскую диаспору. В Испании тоже, говорят, есть какое-то значительное количество калмыков. Может быть, несколько тысяч. Есть еще онлайн-сообщество «Калмычки за рубежом», там проводятся разные конкурсы, например, среди детей на лучший йорял (калмыцкий фольклор — благопожелание), или конкурсы национальной кулинарии. Этому сообществу уже 7 лет.
Сейчас среди калмыцких активистов ведутся обсуждения о том, как придать диаспорам структуру, организовать систему взаимопомощи. Часть нашего народа, ойраты, живут в России, еще часть — в Китае и в Монголии (группа близкородственных монгольских народностей, основными современными центрами расселения которых стали Республика Калмыкия в РФ, Монголия (западные аймаки) и Китай (Синьцзян-Уйгурский автономный район и провинция Цинхай). С китайской частью мы разделились в 1771 году, 250 лет назад. Но у нас все еще один язык, если будем говорить по-калмыцки, то поймем друг друга. Но связей у нас мало и появляется языковой барьер, потому что из нас, российских калмыков, мало кто уже говорит на калмыцком.
МАРИЙКА: Как много организаций и конкретных активистов появилось после начала войны в Украине, которые выступают против участия калмыков в войне?
ИРИНА: После войны появилась Free Kalmykiya, это не столько организация, сколько группа активистов. Ее состав меняется, все делается на энтузиазме, личном желании. Сначала, как я понимаю, она появилась именно с антивоенной повесткой, но сейчас уже развитие пошло в деколониальное русло.
Есть еще старая организация «Конгресс Ойрат Калмыцкого народа», они организовывали съезды Калмыкии, принимали делегатов из разных населённых пунктов Калмыкии, тоже сейчас выступают против войны. Большинство из этих активистов, как я понимаю, не в России. Одного из них — Алтана Очирова — посадили в прошлом году.
МАРИЙКА: Каким ты и другие активисты видите будущее Калмыкии?
ИРИНА:
Это открытый вопрос. Будущее должен выбирать калмыцкий народ, но пока даже открыто обсуждать это небезопасно для людей, кто находится в России. Пока понятно, что то, как сейчас, мы не хотим. Сейчас важна работа с колониальной зависимостью. У нас утеряна часть идентичности. Когда мы не были колонизированы, то были кочевниками, жили в юртах, быт был совсем другой. Сейчас мы живем в городах и деколонизироваться до состояния 18 века — невозможная задача. Нельзя вернуться назад во времени, назад в юрту. Перед нами стоит вопрос — что есть деколонизированные калмыки в современном мире?
Уже понятно, что многие уехали, и вряд ли вернутся, особенно те, кто просили политическое убежище. У нас есть пример калмыков, эмигрировавших во время Гражданской войны и, естественно, никто из них не вернулся, когда Советский Союз пал. Вернулся только Шаджин-лама, наш духовный глава. Поэтому нужно думать над новыми формами нашей жизни.
Были идеи про цифровую Калмыкию, надо понять, как это воплотить. Система, благодаря которой мы можем производить самоуправление: собирать деньги, голосовать, устраивать праздники.
Для развития и сохранения культуры и языка нужна институциональная поддержка. Где-то должны печатать книги на калмыцком, где-то должны быть школы, где учат калмыцкому, где есть ансамбли, танцующие калмыцкие танцы. Наверное, это похоже на Израиль для евреев или Армению для армян. Когда ты можешь жить, где хочешь, но всегда будет твое место, куда тебе можно вернуться. Нам нужно думать над такими формами.
В том положении, в котором Республика находится в России, речи ни о каком развитии и перспективах нет. Если посмотреть на историю, то у Калмыкии никогда не было сотрудничества с Россией на равных, и уже почти невозможно представить, как это может случиться сейчас. Даже если заканчивается война, умирает Путин, но общество остается такое же, я думаю, нужно несколько поколений, чтобы ситуация изменилась, а имперскость изжилась.
Российские оппозиционные политики тоже не дают никакой надежды, нет никого, кто мог бы нас представлять, все очень москвацентричные. Тот же Навальный в своей программе из тюрьмы написал, что репарации он бы платил ресурсами, которые, например, республике Саха принадлежат. То есть опять за косяки Кремля предлагается расплачиваться ресурсами коренных народов.
