ДИКОРОСИЯ
# ГДЕ ВЫ НАХОДИТЕСЬ?

Я думала, что возможно уже никогда не приеду сюда. Никогда не поеду в Россию вообще. Но я всё-таки преодолела границу на каких-то частных автобусах, даже не помню пограничный контроль, я всё время спала, прислонившись к окну, чуть открывала глаза, чтоб передать кому-то свой паспорт, и проваливалась обратно в сон. Вся дорога промелькнула во сне. Меня довезли ровно до обещанной точки — до поворота с Варшавского шоссе на Балаклавский проспект. 

 

Душное московское утро сразу прилипло ко мне летней пылью. Острая и сухая, она лезет в глаза и в нос, остается чёрными крупинками на коже, проникает в лёгкие. Скоро от жары и смога мне станет тяжело дышать, напомнит о себе астма. Машины на Варшавке гудят, уже собираются в пробку, хотя время совсем раннее — семь утра. Надо уйти подальше от шоссе, прежде чем колеса потянут за собой размякший асфальт.

 

На простом кнопочном мобильнике я по памяти набираю домашний номер родителей. Отец берёт трубку после третьего гудка:

 

— Папа, привет, это я! Я приехала!

— Привет, — он прочищает горло, чтоб теперь уже чётко произнести ещё раз, — привет!

— Я уже на Балаклавке, иду пешком к Чертановской, к метро. Давай там встретимся? Через сколько будешь?

— Окей, понял, — немного невпопад отвечает отец, — уже выхожу, двадцать минут и я на месте. Полчаса — максимум.

— Хорошо! Тогда жду тебя на трамвайной остановке, да?

— Да, договорились! — и повесил трубку.

 

Всё так же не любит разговаривать по телефону, как и раньше. Может даже ещё больше. И не спросил, как я выгляжу, в чём одета, как он меня узнает? Но я точно его узнаю.

 

С небольшим рюкзаком за спиной я быстро иду к метро. Перебираю в уме места, где я куплю чемодан, в котором увезу то, что хочу забрать из родительского дома. Нет, не нужен мне чемодан. Лучше куплю коробки, упакую всё и отправлю почтой. Гарантий нет, но это проще, чем самой тащить багаж весь обратный путь. И чемодан покупать не придётся. 

 

Район поднимается из утреннего марева прямо передо мной, как декорации в старом кино, но я всё равно узнаю знакомые места. Вот математический лицей, в который я не смогла поступить. Вот дом, в котором работала девушка, что дала мне почитать роман «1984». Кажется, в этом доме гостиница или офисы какие-то, хотя на вид обычная жилая башня. А за моей спиной, через восемь полос Варшавского шоссе, на противоположной стороне, когда-то открылся первый в Москве магазин электроники в формате склада. Никаких прилавков, только дисплеи с электронным каталогом, и твой заказ приезжает в зал на конвейерной ленте. В 2008 году я купила там карту памяти для фотоаппарата. Магазин назывался «Санрайз», но его солнце закатилось довольно быстро, и уже через год он закрылся. А карта памяти до сих пор работает. 

 

А вот и длинный переход под Чертановской улицей. Посередине выход к трамвайным путям, следующий – к автобусам в сторону родительского дома, а дальше, до самого входа в метро – коридор с киосками. Если выйти из перехода налево, попадаешь в экспериментальный район «Северное Ничертаново». В детстве я любила кататься там на велике. 

 

Люди бегут к метро, ныряют в хлопающие двери, а мне сегодня не нужно никуда торопиться. Мне вообще больше никуда не нужно в Москве, ведь я здесь не живу. Я сегодня турист, могу спокойно прогуливаться туда-сюда и пялиться на витрины киосков. Я помню, что Собянин убрал их все из переходов, но вот они снова стоят, как ни в чём не бывало. «Трикотаж», «Книги и журналы», «Напитки и выпечка», «Канцелярские товары», «Косметика для Вас». Как в детстве, я смотрю на прилавки и представляю, что из товаров я бы купила. Эх, сейчас бы слойку с мясом! Как в детстве, у меня сегодня нет ни рубля.

 

Смотрю на часы, но не вижу времени, просто понимаю, что отец ещё не приехал. Хочется пить. Достаю из рюкзака пластиковую бутылку, она преодолела со мной весь путь от Райникендорфер штрассе до метро Чертановская. Делаю глоток – вода уже нагрелась и стала пластиковой на вкус. На жаре это всегда быстро происходит с ней. 

 

Я выхожу из перехода на автобусную остановку. Раньше я так же выходила по пути из универа. Ждала 189 автобус до Днепропетровской улицы, но он ходил редко, и чаще я уезжала на трамвае, хотя от него надо было ещё идти пешком.

 

Перехожу к трамвайным путям посередине Чертановской улицы и оттуда вижу, как к автобусной остановке подъезжает маршрутка. «Симферопольский б-р., Чонгарский б-р., ст. м. Каховская, ст. м. Севастопольская, Азовская ул., Черноморский б-р» – читаю я на табличке водительского стекла. В маршрутку садятся люди, но водитель не отъезжает, ждёт, чтоб побольше село. Я смотрю прямо в окна, на лица пассажиров. Раньше стёкла маршруток всегда были грязные, даже летом. Не помню, чтоб я когда-нибудь раньше видела сидящих внутри людей. А сейчас вижу. 

 

Наконец, маршрутка трогается рывком, и инерция прижимает всех пассажиров к спинкам сидений. Это резкое движение я наблюдаю словно в замедленной сцене фильма-катастрофы. И я знаю этот фильм, там хороший конец, все выживут и доедут до дома, не о чем волноваться. Кто-то просигналил, визжат тормоза, вот качнулось на рессорах всё тело маршрутки, она осталась на месте, а людей в салоне ещё раз мотнуло, теперь вперёд. Кто-то ударился о впереди стоящее кресло, у кого-то сумка улетела с колен. Я слышу ругань водителей, ещё раз визг колес, легковушка быстро дернула с места, фары целы, крылья не помяты, легко отделалась. За ней тронулась маршрутка.

 

Вот вдалеке появился трамвай. Я увидела его, как только он выполз из-за поворота, где в Чертановскую улицу вливается Сумской проезд. Кругломордый желтый трамвай с белой крышей спустился с небольшой горочки и снова поднимается наверх, к метро. Вот он останавливается – два вагона, двери-гармошки. Отец выходит из второго вагона. Мы неловко обнимаемся, отцу мешает пакет в руках, он быстро отстраняется, будто торопится. 

 

– Ну что, погнали, – бодро говорит он и ныряет в переход. 

 

С ним всегда не до объятий и разговоров, он вечно куда-то бежит. Я спускаюсь за ним. Наверное, надо рассказать, как я доехала, но он не спрашивает, а я не помню. 

 

Мы идем через парковку к большому торговому центру, который вырос на месте старого «Универсама». В детстве я любила ходить в этот «Универсам» с отцом, покупать корейскую морковку и маринованную спаржу на развес на первом этаже. Отец разрешал мне есть её сразу, прям из пакета. Я проголодалась и надо предложить ему куда-нибудь зайти поесть. Оглядываюсь, что тут есть поблизости? Но пространство кривится, как старая голограмма, вздрагивает и меняется. Всё вокруг заполняется яркой зеленью с россыпью желтых одуванчиков на дикой, негазонной траве. Солнце слепит, но мягко, по-доброму, как будто я ребёнок и со мной все обращаются ласково, даже солнце, но я всё равно щурюсь и смотрю вниз. Под ногами старый асфальт, с кочками и трещинами там, где трава победила и пролезла сквозь дорожку. Слева кусты сирени, вправо отходит тропинка, и спускается вниз, в овраг. Надо же, всё совсем как раньше, как в моем детстве! А вот и «Универсам», люди поднимаются по ступенькам, чтоб исчезнуть в его тёмном нутре, или выпрыгивают наружу, радостно сбегают вниз с покупками. Я вижу все мелкие квадратные плиточки на отделке фасада. Окна первого этажа заклеены поблёкшей на солнце рекламой: Coca-Cola, Fanta, Iron Brew. Я смотрю на второй этаж, окна там кажутся тёмными, ведь на улице так ярко. Присмотревшись, я замечаю внутри стеллажи с товарами, прямо перед окнами. Я даже вижу, что там на полках: вот тетрис, вот трансформеры – похоже, это отдел игрушек. Надо же, как хорошо я вижу сегодня! И радость наполняет меня.

 

Тут же накатывает усталость. Меня разморило на утренней жаре, хочется есть, а впереди ещё дорога в деревню. Хорошо, что теперь со мной отец. Я, как в детстве, могу довериться ему и не заботиться о пересадках в метро и электричке, могу заснуть в пути. Хотя кругом люди, душно, сидеть неудобно, надо держать в руках сумки и пакеты, переполненные, того и гляди порвутся и всё из них высыпется. Но вот я уже в старом деревенском доме, валюсь с ног от усталости, и меня сразу укладывают спать, хоть ещё не поздно.

 

Утром я просыпаюсь в необычном месте. Кажется, здесь раньше не было дивана. И кухня тоже была другая, на терраске, а не в сенях. Спиной ко мне стоит бабушка и готовит завтрак. Не отвлекая её, я выхожу из дома и спускаюсь по тропинке вниз, к заднему двору. Вот стоят козлы, на них длинная тонкая жердь на распилку. Ольха, думаю я, для помоста, наверное. Старый помост у колодца уже давно сгнил. Тут везде сырость, болото, и без помоста утонешь в грязи, чуть только дождь пройдёт. Копни землю – и уже вода стоит, как говорила бабушка. Правда, я никогда не видела этой подземной воды, даже в колодце её не было. Там только грязная муть поблёскивала на самом дне. Спускаюсь дальше вниз, в огород, к колодцу.

 

Кажется, родители хотели его углубить. Или не этот, а другой колодец, в верхней части огорода? Заглядываю внутрь – у дальней стенки колодца торчит оранжевая труба на уровне земли. Трубу подпирает спинкой старый ржавый стул, стоящий на самом дне колодца. Дно практически сухое. Вдруг прямо на моих глазах из этой трубы в колодец падает плевок воды. Будто где-то вентиль открыли и тут же закрыли. Так странно, откуда эта вода? Я поднимаю глаза от колодца и смотрю вдаль — сразу за забором блестит на солнце широкое озеро. Раньше там были заросли ольхи, а за ними речка-вонючка в один прыжок шириной. Весной речка разливалась и по воде между стволами деревьев плавали утки. Теперь я вижу дальний берег озера, на нём соседский забор, и между нами – вода, красивое гладкое озеро. Очень странно. Как всё изменилось, пока меня не было.

 

Я поднимаюсь наверх, где на грядках уже вылезла зелень, пустила ботву морковь и редиска. Вижу отца, он сидит на корточках и собирает укроп для салата на завтрак. Он в шортах из отрезанных джинсов и в линялой футболке. Деревенский прикид, как он это обычно называл. Мне очень жарко в моей городской одежде, надо тоже переодеться в деревенский прикид, в тумбочке в избе должны быть мои старые шорты и футболки с пятнами. 

 

Отец насвистывает мелодию и я сразу узнаю её. Песня на стихи Андрея Вознесенского, любимого отцовского поэта. А исполнял её сильным тенором Николай Гнатюк:

 

Барабан был плох, барабанщик – Бог,

Ну а ты была вся лучу под стать.

Барабань, барабань,

Ты куда ушла в такую рань…

 

Не переставая свистеть, отец подвинулся к другой грядке. Он ловко срывает свежие пёрышки лука, хорошо их видит без очков, совсем как раньше. Наверное, потому что на солнце сегодня так светло. Я вижу отца весёлым и спокойным и не хочу портить ему настроение, но я всё таки должна спросить.

 

— Давно хотела у тебя узнать, — начинаю я, — а как там тётя Шура поживает?

 

Я еще с февраля хочу это спросить. Ведь тётя Шура, старая подруга моих родителей, всю жизнь жила в Ялте. Почему-то в 2014 я не спросила напрямую, как у неё дела. Она была за аннексию Крыма или против? Я решила, раз мои родители продолжали с ней общаться, видимо она была за, как и они. Тогда я ничего не сказала.

 

— Тёть Шура-то? — переспрашивает отец, тянет паузу, — Хорошо она, хорошо. Всё у неё в порядке. Дом вот ремонтировать собиралась, сын обещал помочь.

 

— А она за или против? — спрашиваю, собравшись с духом.

 

Отец продолжает щипать зелень, передвинулся на грядку петрушки. Он что-то сумбурно говорит, называет незнакомые мне имена, они сразу вылетают из головы. Лариса была за, потом против, Алёна наоборот против, потом за, или нет. Я не понимаю, кто эти женщины, тёть Шурины соседки или подруги? Я же не про них спрашивала, я про саму тётю Шуру хотела узнать. Но отец, видимо, не хочет говорить об этом. Я перевожу тему.

 

— Пап, а сколько тебе сейчас лет?

— Сама посчитай, — говорит он и уходит в старый дом с пучком зелени в руках. Я снова слышу свист: «Птица счастья», всё тот же Гнатюк.

 

Я считаю. Вот на участке уже стоит новый дом. Но старый ещё на месте, его пока не разобрали. Значит, сейчас между 1998 и 2002 годом. Значит, отцу около пятидесяти. А мне тридцать пять. Между нами уже меньше пятнадцати лет. Когда-нибудь я его совсем догоню.

 

Я иду обратно в старый дом, но путаюсь со входом, дверь как будто в другом месте прорубили. Попадаю в сени через избу, там бабушка уже моет посуду, завтрак готов. Я помню бабушку худенькой старушкой в тусклом застиранном халате, но сегодня она в яркой рубашке, спина широкая, не сутулится. Она рассказывала мне, что в молодости была высокой и крепкой.

 

— Привет, бабуль, — говорю ей я и хочу обнять её со спины. Я никогда раньше не называла свою бабушку «бабуля», а сейчас вот захотелось. И обнимать её сухую шершавую фигуру меня тоже никогда раньше не тянуло. Но прошло уже тринадцать лет с её похорон, видимо, я соскучилась.

 

Бабушка отвечает мне что-то ласковое, не поворачиваясь, не отрываясь от посуды. Я так и не обняла её, не хочу мешать. Даже не увидела её лица. Но скоро мы все сядем завтракать, вот и увижу. Надо звать родителей. 

 

А ещё будет здорово сфоткаться всем вместе. Где моя сумка с фотоаппаратом? Не забыла ли я её где-то в дороге? Иду к дивану, на котором проснулась, вот и сумка стоит на тумбочке. Я беру камеру и иду из старого дома к новому, мимо окон избы. 

 

Вокруг всё цветет, белая сирень уже распустилась, тёмная скоро догонит её, она растет в тени, всегда распускается позже, но я уже вижу гроздья цветов. Свежие побеги малины закрыли доски забора. Куст белых флоксов перед малиной тоже во всём цвету, и круглый бутон пиона наклонился к земле от тяжести, такой он большой. Перед окнами избы поднялся дельфиниум, голубой и фиолетовый, выше меня ростом. Кругом пчёлы жужжат, бабочки летают, очень тепло и солнце уже поднялось высоко. Я хочу сделать фото, чтоб в кадре был угол старой избы, и вся эта зелень и цветы, и яркое небо, и грядки впереди, и в перспективе новый дом, а на горизонте ольховые заросли. Мне нужен широкоугольный объектив. Сколько раз я ходила по этой дорожке от старого дома к новому и не обращала внимания, какой красивый отсюда вид, ни разу не сделала такую фотку. 

 

Как мне жаль, что я редко приезжала сюда в те последние годы, пока ещё жила в Москве. Как хорошо и тихо на природе, и воздух свежий, никаких машин не слышно, только птицы поют. Из Берлина сюда уже не приехать на выходные: перелёт, граница, аэроэкспресс, электричка до Хорошево, а там взять такси до деревни Пригожево. Какое счастье, что я наконец здесь! А как я добралась? Я и сама не могу понять как. Чудом каким-то.

 

Я всё стою в кустах сирени и наблюдаю, как мои родители пытаются поднять на верхний этаж нового дома мой велосипед. Тот самый, который у меня на балконе стоит, в Берлине. У матери не получается, и они с отцом меняются местами: он будет поднимать, а она принимать сверху. Сейчас я им помогу, я-то знаю, что велик совсем не тяжелый, я его одной рукой по берлинским лестницам таскаю.

 

Я подхожу к новому дому, но руки вдруг заняты — в одной камера, в другой прямоугольный пакет с соком. Надо поставить сок на лавочку, прежде чем помогать родителям. Но у тетрапака отклеился нижний уголок и распрямился в другую сторону. Я ставлю сок, но он наклоняется, сейчас упадет и прольется. Подгибаю уголок, но пакет всё равно неустойчив. Проклятый сок! Я всё ищу положение, в котором он будет стоять, а он всё падает и падает... и я наконец просыпаюсь. 

 

Под двойным зимним одеялом очень жарко, и я чувствую, что вспотела. Рука, только что боровшаяся с пакетом, лежит на телефоне. Точно, я ведь отключила будильник, уже семь утра. Я открываю глаза, вижу в окне угол туманного берлинского утра и мой велик на балконе. Сегодня суббота, во дворе ещё тихо, и я слышу, как на ковре у кровати сопит и фыркает моя собака. Видимо, ей тоже снится сон.

 

Я не была в России шесть лет и думала, что в 2022 всё-таки съезжу. Попробую пообщаться с родителями, хотя понимание и тепло в отношениях с ними осталось в далеком детстве. Хотела поехать в деревню и проверить, не врут ли спутниковые снимки, действительно ли всё так сильно изменилось. Но в феврале 2022 я поняла, что, возможно, уже никогда туда не съезжу. И дело даже не в транспорте. Я мечтала вернуться в места своего детства и юности, но их больше нет нигде. Разве что в моих снах.

 

Теперь я живу в совершенно других, но уже ставших за шесть лет привычными, берлинских декорациях. Сегодня я хочу много успеть: позавтракать, погулять с собакой и нарисовать новый плакат для антивоенного митинга перед посольством России. На плакате я напишу «Decolonize Russia». Митинг в полдень, и надо, чтоб краска успела высохнуть. Я встаю с кровати, глажу собаку и начинаю новый день в моем нынешнем здесь и сейчас